он живет с собакой. Я искал глазами собаку, но собаки не было.
– У вас, кажется, была собака? – спросил я его.
– Нет, никогда, – сказал он испуганно, – вы меня с кем-то перепутали.
Как же, перепутал, на полу валялись кости, сухарики, корки, объедки сплошным твердым слоем, как галька на морском берегу. Точно такой же слой окаменевших остатков пищи был на столе, на шкафу, на подоконнике, на всех горизонтальных плоскостях, даже на сиденьях стульев. Он был обыкновенный полный жалкий старик с морщинистым лицом. Мне было известно о нем, что он всю жизнь свою писал о море и моряках. Печатал в журнале «Вокруг света» и других советских журналах рассказики о море.
– Я хотел с вами встретиться, – говорил он, вздыхая, – у меня отчаянное положение, что делать, не знаю – я так тоскую по жене, она у меня русская. – Он показывает фотографию под стеклом – на меня глядит уставшая женщина. – Зачем меня сюда принесло, – продолжает он. – Я неспособен выучить язык. Живу очень плохо – я получал вэлфер – 280 долларов в месяц, теперь у меня подошел пенсионный возраст и дали мне пенсию – всего 218 долларов. Я получил два чека, и как порядочный человек пошел в свой вэлфер-центр и сказал им: «Вот два чека, но я не хочу пенсию, я хочу вэлфер. Мой номер стоит 130 долларов, на питание мне остается только 88 долларов в месяц, я не могу так, я умру с голоду, у меня плохой желудок». Я честно пришел, сказал, вернул чек. Они говорят: «Мы ничего не можем сделать. По закону вы должны получать пенсию». Он чуть не плачет.
– А зачем вы сюда ехали? – злобно говорю я.
– Понимаете, я всегда о море писал. Как корабль придет – я сразу на корабль. Меня моряки любили. О странах всяких рассказывали. Захотелось повидать. Как же мне быть? – заглядывает он мне в глаза. – Я хочу к жене, она у меня такая хорошая. – Он плачет.
– Поезжайте в советское посольство в Вашингтоне, – говорю я ему, – может, они вас и пустят обратно. Хотя точно сказать нельзя. Попроситесь, поплачьте. Вы ничего здесь против них не писали?
– Нет, – говорит он, – только рассказ в журнале по-английски мой о море напечатают скоро, но не антисоветский, о море. Послушайте, а они меня не посадят? – говорит он мне, беря меня за рукав.
– Слушайте, зачем им вас сажать…
Я хотел добавить, что кому он на хуй нужен, и еще что-то едкое, но сдержался. У меня не было к нему жалости. Я сидел перед ним на его грязном стуле, с которого он смел рукой крошки и пыль, он сидел на кровати, передо мной торчали его старые ноги в синих тапочках, мне он был неприятен – неопрятный глупый старик. Я был человек другой формации, и хотя я сам часто приглушенно рыдал у себя в номере, мне до пизды была бы эмиграция, если бы не Елена. Убийство любви, мир без любви был мне страшен. Но я сидел перед ним худой, злой, загорелый, в джинсиках и курточке в обтяжку, с маленькими, заломившимися при сидении бедрами, сгусток злости. Я мог ему пожелать стать таким, как я, и сменить его страхи на мои злобные ужасы, но он же не мог стать таким, как я.
– Вы думаете, пустят? – заискивающе
