губы своими. Целуемся протяжно и сладко, а потом, рассмеявшись, я тыкаюсь головой в его грудь. Он меня обнимает и расстёгивает свою куртку, чтобы отдать мне. Я не разрешаю, потому что он пьяный и сейчас простынет.
Ночевать домой не поеду, не хочу видеть мужа. В общагу тоже не хочу, там сегодня совсем одиноко и тесно. Поеду на нашу с Альфредом квартиру. Пару раз бывало, что и командир там ночевал, и присылал СМС, звал. Думаю, в эти дни он ссорился с женой. Впрочем, я к нему не ездила: там облупленные подоконники и ванная без ремонта. Ночевать там неуютно, но сегодня деваться некуда.
Саша зовёт к нему, а я отказываюсь: "надо котиков дома кормить!". Он вызывает по мобильнику 2 такси. Стоп: если вызывает со своего телефона, то сможет ли потом узнать, по каким адресам они ездили? Возможно, он этого и хочет? А может, он вообще не агент? Мысли крутятся в голове, а Саше уже приходят СМС с номерами машин. Если не поеду, то будет подозрительно. Сяду, но скажу водителю другой адрес, а оттуда уже дойду. Лень шагать, но нужен последний рывок. Симпатичная жёлтая машинка подкатывает к парковке. Саша целует и я, наконец, валюсь в салон.
15 сентября, суббота
Бабушка была кладезем терпения. Нелегко ей было тянуть на себе трёх сирот, а она пахала днями и ночами. Но в деревне на советскую пенсию много ли вытянешь? В общем, когда мне было 15, она отдала меня в спортивный девичий интернат. Вот уж действительно кровавый спорт, но расскажу по порядку.
Всё началось стараниями школьного физрука. Когда мы бегали на школьном стадионе, смотрел на меня задумчиво, и молча выводил пятёрки в журнале. Однажды пришёл на родительское собрание и сказал бабушке, что у меня способности и надо не упустить шанс. Так я очутилась в интернате. Находился он в захудалом городке, Вяженапасе, но после деревни казалось, будто я попала в Париж. Впрочем, увидеть провинциальные красоты в ту пору не довелось. Почти всегда мы сидели за забором из толстых железных прутьев, покрашенных в зелёный цвет. За ними тянулась улица, вечно озабоченные прохожие на остановке, старые чадящие автобусы. Но для меня там текла настоящая жизнь, и от её созерация чувство тюрьмы было ещё более острым.
В 15 лет я не знала людей, и от чистой души стала делать в спорте всё, на что была способна. Лишь через пару месяцев поняла, что я – белая ворона, лишняя деталь чужой машины, ход которой налажен задолго до меня. Одноклассницы тренировались по нескольку лет, занимались в поте лица, а я, едва придя в интернат, побила все их рекорды в беге. Чужие успехи обижают людей, но разве я могла это знать?
Латгинец вряд ли скажет в лицо то, что думает. В Латгинии как в Японии: нужно понимать полувзгляды, полужесты, тонкие оттенки голоса. Тебе скажут "доброе утро" и улыбнутся, но в складках губ, в еле заметном отблеске зрачка можно уловить то, что действительно хотел сказать человек. Насмешка, восхищение, презрение: всё передается языком двойного дна, который мы усваиваем с молодых ногтей. Вряд ли латгиннец будет говорить тебе "нет". Он скажет:
