– думалось. – Сам, поди, и не ворочусь”.
Город он нутром почуял: разом навалилась невиданная тяжесть, вдавила голову в плечи, отозвалась жаром в груди. А потом и услышал. Телег вокруг стало больше: они рычали механическими сердцами, пыхтели, выдыхая смрад, гудели протяжно, оглушительно, как ни птице, ни зверю не по силам. Тимоша обхватил голову руками и зажмурился, уткнувшись бородой в колени.
Не сразу заметил, как всё кончилось. Вокруг стало тише, телега прекратила дрожать. Рюкзак с Тимошей взметнулся вверх. На плечах у нового Хозяина всяко спокойней, чем в смердящем чреве железного чудища.
Не высовывая головы, Тимоша попытался почувствовать свой новый дом, но перед мысленным взором раскинулась лишь густая мгла, дохнула сыростью, как из-под земли.
– Здравствуйте, Виктор. – Голос молодой, девичий, совсем близко.
– Добрый день, – ответил Хозяин.
Над головой что-то зашуршало, загудело, и Тимоша почувствовал легкое щекотание внизу живота, как в ту ночь, когда старый Хозяин смастерил на иссохшей яблоне качели для внука. Домовой дождался, пока в хате все уснут, и катался под луной до рассвета. Сейчас, испытав то же чувство сидячи в рюкзаке, он понял – их тянет вверх.
– Уезжали? – спросила молоденькая.
– Да. – Голос Хозяина сухой и колкий, как крошки от печенья. – На похороны. Дедушки.
– Я вам очень соболезную…
Легкий толчок, и подъем закончился. Забренчали ключи, один за одним послышались звуки отпираемых замков.
– Может, вам нужна какая-нибудь помощь? – Робкий вопрос.
– Спасибо, Алеся.
Хлопнули двери, щелкнул замок. Рюкзак поставили на пол. Тимоша услышал удаляющиеся шаги, а затем и приглушенный шум воды. Осторожно, стараясь не издавать лишних звуков, выбрался из рюкзака.
– Хоромы не ахти какие… – бормотал себе под нос, осматриваясь.
Белые стены, белые потолки без люстры. Полы чудные – с виду дерево, но деревом и не пахнут, и гладёхонькие как бумажный лист. Разложенный диван с измятой простыней, стул, на столе странный тонкий телевизор: вот и всё небогатое убранство единственной комнаты. Ни комода с шуфлядами выдвижными, ни коврика самого захудалого. Столешница и та без скатерки.
Тимоша запрыгнул на подоконник, глянул в окно и едва не свалился обратно. Верхотура-то какая! Слыхал он, что в городах люди выше деревьев живут, под самыми небесами, но чтобы так…
Домовой задрал воротник тонкого кафтана, поежился. Отовсюду тянуло холодом. Не сквозняком, не морозной стужей с улицы; от самих стен шел холод безжизненного камня.
Хозяин этого и не замечал будто. Стянул свитер, расстегнул ворот рубахи и уселся на диван. Достал из кармана мятую карточку.
– Ну и на кого ты меня оставил? – спросил в пустоту.
Тимошка спрыгнул с подоконника и устроился рядом с Виктором.
– На меня, вестимо, – буркнул, всматриваясь в фотографию.
Там старый Хозяин, еще крепкий, без дрожи в пальцах и белесой пленки на глазах, обнимал внука, десятилетнего Витю. И река блестела в солнечных лучах.
– Гляди, какой ты вымахал, – сказал Тимоша. – Я тебя еще совсем дитем помню…
В кармане у Хозяина заиграла коробочка – похожая была и у деда. Внук подарил.
– Виктор Сергеевич, вы где? – спросила женщина из коробочки.
– Дома. Только вернулся с похорон.
– Соболезную.
Тимошка фыркнул – тепла в том голосе было не больше, чем в этих стенах.
– Спасибо.
– Виктор, за те дни, что вы отсутствовали, работа никуда не делась. Ваши отчеты должны быть готовы к утру…
Закончив разговор, Хозяин бросил короткий взгляд на непонятный телевизор и выругался. Снова уставился на фотографию, потирая щетину. В покрасневших глазах дрожали, готовые вот-вот сорваться по щекам слезы.
– Ну ты давай… этого. – Тимоша коснулся его плеча. – Не раскисай. Прорвемся…
Хозяин на миг замер, будто что-то почуял. А затем по сумеркам квартиры ударил свет, холодный, как в зимнюю ночь. Тимоша глянул в окно и отскочил пущенным ядром, ударился о стену, забился в угол, несмотря на пронизывающую стужу. Спрятал голову и зажмурился.
Лишь бы не смотреть.
Туда, за окно.
Где гигантский череп, и глаза его как две луны, чей мертвый свет обжигает кожу даже под кафтаном. И гул вокруг, не ясно – то ли дрожит всем телом домовенок, то ли сами стены ходят ходуном.
Одним глазком
