за грубый деревянный столик в углу, официантка в гимнастёрке и кирзовых сапогах принесла в алюминиевых мисках гречневую кашу, чёрный хлеб и сало.
Гурьянов, надевший медали по этому случаю, негодовал:
– Это кощунство!
– Зато оригинально, – развеселилась Светлана.
Замминистра поднял алюминиевую кружку.
– За мир между нами!
– Наступают последние дни новой Сталинградской битвы! – провозгласил Гурьянов, подняв свою кружку.
Замминистра засмеялся и чокнулся с ним, и они приняли свои «сто фронтовых».
Выпили, слушая песню, проникновенно льющуюся из старинной чёрной тарелки радио: «Тём-ная ночь. Только ветер свистит по степи…»
Странное видение – глубинного младенчества, поблескивающего кручения пластинки: я сидел на крашеном деревянном полу комнаты, окружённый тёмной бездной, откуда доносилась грозная поступь военной песни.
Олег рассказал слышанный им здесь анекдот.
– Пьяный в постели гладил женщину, хватал за груди. Проснулся: ба! да это же родина-мать!
Никто не засмеялся.
Мы приняли по сто граммов «фронтовых» несколько раз, и, наконец, вышли в ослепительный холодок яркого дня.
Замминистра Тимур пьяно коснулся меня плечом и вполголоса проговорил:
– Вы разрушители. Приехали, и давай топтать. Не жалко.
Я ревниво отстал от Светланы – к ней привязался Тимур, они снова спорили о чём-то. Услышал только: «Переезжай ко мне».
Застывшие монументы, кладбище-мемориал и бесчисленные обелиски с выбитыми золотом именами.
Светлана, одна, молча стояла на дорожке среди могил. Здесь не было её деда, она говорила, что его косточки остались где-то. Я не смел подойти к ней.
Прошли внутрь горы-вулкана, в музей. Торжественно-тихая музыка, собранные на полях экспонаты, панорама битвы вдоль поднимающейся вверх пешеходной ленты, чёткий молчаливый караул – не отображали всего страшного, что случилось здесь. Мешало стремление гордиться победой, целиком для настоящего, которое пытаются настроить на нечто патриотическое – для всех. Что это? Когда страшное отделилось и стало ореолом гордости, исключительности нации? Ненавистью к разрушителям экзистенциальной опоры?
Снова старый полёт и величье,
И напыщенный дикторский текст,
Вновь парад – эпохой мистичной
Перед нами, нетронут, протек.
Как же это укоренилось!
И как страшно – разбить тот покой
Возносящего марша, хранимого
Со времён ясной веры простой.
Этот крепкий орешек натуры
Не разбить – до иных катастроф.
Я и сам в непонятной натуге
Облачён в тот бездумный покров.
Что там? Наше детство летящее
Самолётиком красным складным,
В портах кранами, грозно звенящими,
И тяжёлым покоем
