большинством не были приняты.
– Как же так? – вдруг растерялся замминистра. – Мы же отметили недостатки, наметили верные ориентиры. Что ещё надо?
– Правды! – кричал Гурьянов, дежуря у микрофона в зале.
– Вы не можете придумать ничего нового, – поднимаясь в позе победителя, бесстрастно констатировал Олег. – Исчерпали себя. Это должно быть делом нового поколения реформаторов.
Замминистра боролся за свою должность, как за судьбу. Словно кроме карьеры ему ничего не светило – больше не умел ничего.
– Вы приезжие! Думаете, я не знаю, что подбиваете Черёмушки на противоправные действия? Вовлекли мою жену.
– Я тебе не жена, – крикнула Светлана, сидящая рядом со мной, и покраснела. Я ревниво смотрел на неё.
Олег, терпеливо выждав, когда закончится выплеск негодования, непринуждённо продолжал:
– Мы создали в Черёмушках общественный филиал антикоррупционного комитета, будем требовать ему полномочий. Круговая порука чиновников должна быть побеждена.
Снаружи за изгородью щитов омоновцев в шлемах рыцарей колыхалось море людей с плакатами. Кто-то кинул в омоновцев камень, и щиты зашевелились. Странно, люди в руках держали крышки от кастрюль. Светлана объяснила:
– Комплект посуды – защита от дубинок. Но кухонные ножи – ни-ни!
Она сказала мне:
– Завтра акция. Я должна быть с ними.
– Возьмёшь меня? – спросил Олег.
– Зачем это? Вы здесь посторонние.
Заканчивалась моя командировка. Вечером мы со Светланой подошли к её дому, с резными наличниками окон, как у других.
Встретила согнувшаяся старушка, суетливо открыла двери, поставила на стол самовар и удалилась в глубину комнат, к себе.
В комнате-гостиной было опрятно, но ощущалось пренебрежение к мелочам: стол, покрытый белой скатертью, старый диван, полка с книгами, и на стене портрет маслом – гордой моей Беатриче, написанный каким-то поклонником.
Я обнимал её на диване, и щемило сердце, словно больше не увижу.
Она говорила тихо, как будто исповедовалась:
– Многие объяснялись в любви, но всё не то. Открываюсь, и на мне сразу повисают, как грозди, пристают. Нашли податливую. Здесь мне тесно, одиноко. Задирание начальства вызывает только раздражение и злобу, а толку нет. Хотела дальше учиться, но не было возможности. Из провинции вырываются единицы. Чувствую, что-то есть во мне, но не могу выразить. Иногда вдруг сознаю, насколько далеко то, что надо постичь. Как с тобой – стыдно, что Данте не знаю. Читаю, и не понимаю иногда элементарных вещей. Откуда мне здесь было узнать? Вот если бы наставника. Так что не состоялась. Вот, послушай.
Она вынула из полки книжку стихов с вырванной обложкой, которую нашла на помойке, и прочитала:
И нирвана порой убивает.
День и сад, как в грядущем, вольны.
Только в одури сонного рая
Нет ни чтенья, ни дум, ни
