договор в обмен на конверт с ежегодной благодарностью. Однако на этот раз новый начальник конторы не терпящим возражений тоном затребовал к себе.
После неизбежного ожидания в приемной, интрига разрешилась достаточно быстро: ему предложили никаких бумаг больше не оформлять, а расплачиваться напрямую поквартально. Означать это могло что угодно, уже год дом потихоньку расселяли. Прежние жильцы растворялись в окраинных микрорайонах, а пустующие ободранные квартиры занимались неизвестными личностями. Поторговавшись для порядка, Димыч понял, что узнать о дальнейшей судьбе дома не удастся, и, отсчитав требуемую сумму, отправился к себе.
Если бы во время учебы в Строгановке кто-нибудь высказал предположение, что через двадцать лет он станет не художником, а бизнесменом, Дима решил бы, что над ним насмехаются. В те годы они вместе с Лерой мечтали лишь о высоком искусстве. Она была единственной дочерью известного кинохудожника, безвременно ушедшего в расцвете лет, и училась вместе с Димычем на курсе дяди Мити.
К самой Лере дядя Митя относился благосклонно, считая талантливой и трудоспособной девочкой, но страшно недолюбливал её мать. Теща платила ему взаимностью, величая за глаза художником рабочего набора. Права она была лишь отчасти. В послевоенные годы дядя Митя действительно поднялся из молодых работяг, и был направлен в Академию Художеств от завода.
В перестроечные времена в Димыче внезапно проснулась дремавшая до поры деловая жилка, и не без помощи тещи, он оказался одним из первых у закипающего антикварного котла, выуживая оттуда все, что попадало в поле видимости. Дядя Митя, скрепя сердце, разрешил ему заниматься реставрационными поделками в помещении студии с условием, что когда настанет время, он вернется к основной профессии. Сам же дядя Митя, сбросив прежние оковы, большую часть года проводил в Феодосии, где запоем писал бушующую морскую стихию в стиле Айвазовского, к которой смолоду питал пристрастие. Вдоволь надышавшись соленым бризом, он переезжал на зимнюю дачу и погружался в натюрморты, составленные из подмосковной флоры. Полотна дышали первозданной свежестью и охотно покупались в Европе обывателями средней руки. Однако переменчивость климата сыграла однажды злую шутку: дядю Митю разбил инсульт, и его, парализованного, вернули на московскую квартиру.
К тому времени заботы о куске хлеба отошли у Димыча на второй план. Чтоб не обижать старика, он, как в далекие студенческие времена, стал ездить в Тарусу на этюды. Дядя Митя всегда с нетерпением ожидал его возвращений, подолгу рассматривал свежеиспеченные полотна и угрюмо мычал. Игра в ученика и учителя продолжалась до тех пор, пока однажды глаза дяди Мити не блеснули.
II
Пейзажи, вызвавшие бурное неприятие Федьки, красовались теперь на самом видном месте, и вскоре должны были быть выставлены на достаточно престижном вернисаже. Зачем это нужно, Димыч не сумел бы толком разъяснить даже самому себе. Он с изрядной долей цинизма воспринимал подобные сборища с заранее отрепетированными
