познания добра и зла», «первый сгусток бытия, относительно самостоятельный от Бога», тварь «в ее первоисточнике», «высшая и тончайшая тварь», «метафизическая пыль».[147] София есть тончайшая, нежнейшая и пассивная среда, придающая свету цветность. София – граница Бога и твари: «София стоит как раз на идеальной границе между божественною энергиею и тварной пассивностью; она – столь же Бог, как и не Бог, и столь же тварь, как и не тварь. О ней нельзя сказать ни «да», ни «нет», – не в смысле антиномического усиления того и другого, а в смысле предельной переходности ее между тем и другим миром. Свет есть деятельность Божия, София же – первое огустение этой деятельности, первое и тончайшее произведение ее, еще, однако, дышащее ею, к ней настолько близкое, что между ними, если не брать их соотносительно между собою, нельзя провести и самой тонкой границы. И мы бы не могли различить их, если бы не соотношение: света – деятельности Божества – и Софии – перво-твари или перво-материи. – Лишь из соотношения двух начал устанавливается, что София – не есть свет, а пассивное дополнение к нему, а свет не есть София, но ее освещает. Это соотношение определяет цветность».[148] Флоренский называет три начала – «Бог, София и Тьма кромешная, тьма метафизического бытия», – которые символизируются в мире чувственном «солнцем, тончайшей пылью и тьмой пустоты».[149] Отметим обезличенный характер этих символов Флоренского.
Самым авторитетным критиком софиологии Флоренского был прот. Георгий Флоровский. Флоровский утверждал, что у Флоренского «больше вкуса» к телогуменам, чем к догматам: «Точно догматы слишком громки для него, и он предпочитает неясный шепот личного мнения…».[150] Однако даже если это так, то ведь о вкусах не спорят. Для богослова естественно обсуждать в том числе и богословские проблемы, не имеющие еще окончательного догматического решения. Но верно ли определен вкус Флоренского? В «Столпе» телогуменом является софиология. Относительно софиологии Флоренский отнюдь не «шептал», а высказывался вполне определенно, пытаясь укоренить свое мнение в догматах Церкви. Превалирующая же тематика «Столпа» – традиционные темы догматического и нравственного богословия.
Не люба оказалась Флоровскому софиология Флоренского. Якобы он замкнулся «в кругу софийного имманентизма».[151] Якобы Флоренский говорит о Софии «резче и жестче», чем Вл. Соловьев.[152] Флоровский считал, что слова Бердяева в отношении символистов – «люди, поверившие в Софию, но не поверившие во Христа», – относятся и к Соловьеву, и к Флоренскому.[153] Получалось, что София как будто подменила Христа у Флоренского. Флоровский видит здесь и «муть эротической прелести».[154] Отсюда якобы проистекают догматические ошибки Флоренского. Мистика Флоренского «всего менее мистика Христа», скорее,
Там же. С. 216–217.
Флоренский. Соч.: В 4 т. М., 1996. Т. 2. С. 417.
Там же. С. 418.
Флоровский Г. В. Томление духа // Путь. 1930. Февраль. № 20. С. 102–103.
Там же. С. 106.
Флоровский Г. В. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 497.
См.: Там же.
Там же. С. 498.
