Я простоял так долго. Для меня больше не существовало времени. Мои часы встали сорок лет назад, и сейчас всё, что от меня осталось – это лишь тень, пусть из плоти и крови, но уже без мыслей и без чувств. Я ни о чём не думал, не вспоминал, не тосковал – ничего, внутри не было ничего кроме абсолютной, чернеющей пустоты. Повинуясь какому-то подсознательному инстинкту, я схватил этот плащ, судорожно сжал его в объятиях и медленно опустился на пол. Я просидел, наверное, больше часа, положив голову на колени, но не закрывая глаз. Я не хотел идти дальше. Я знал, что меня ждёт. Все эти равнодушные вещи, не покидавшие своих мест с того солнечного летнего утра. Наши чашки, из которых мы пили кофе, весело болтая; крошки, оставшиеся на столе от тостов… я вдруг отчётливо вспомнил, что несмотря на просьбу жены так и не вытер стол тем утром – хорошо ещё, что Марта не заметила – было бы обидно поссориться за несколько часов до… а она всегда так злилась, когда я оставлял эти чёртовы крошки… впрочем, в остальном в нашей семье царила идиллия… Наша незаправленная постель – собирались мы в спешке, нам не терпелось поскорее выбраться на природу… Разбросанные игрушки… их я боялся увидеть больше всего. В комнату Виолы я так ни разу и не зашёл, а как-то вечером, напившись абсента до зелёных звёзд перед глазами, вытащил из кладовки несколько досок с гвоздями и, широко размахивая молотком из стороны в сторону и пошатываясь, намертво заколотил дверь в детскую.
А тогда, в день моего возвращения… Всё было как в тумане. Я схватил огромный мешок для мусора и принялся сбрасывать туда всё, что попадалось мне под руку: плюшевого мишку, сидящего за обеденным столом, любимую чашку жены с пингвинами, её одежду, сгнившие и засохшие фрукты, превратившиеся в окаменелости доисторических времен булочки, два билета в театр – мы опоздали на спектакль на сорок лет, два месяца и пять дней, и даже подушку, на которой я обнаружил несколько длинных рыжих волос Марты… Мои глаза и голова горели, но слёз не было, а боль, должно быть, свербела изнутри настолько сильно, что я её просто не замечал и не чувствовал, и даже улыбался какой-то полусумасшедшей улыбкой, как во время болевого шока. Или, может статься, моё тело пробудилось от мёртвого сна и начало двигаться, а сердце всё ещё находилось в коме. Заплакать я так и не смог – ни тогда, ни потом. Но я физически не мог видеть все эти вещи. Я вытащил несколько огромных мешков на помойку, не заметив даже, что помойки больше нет. Я просто швырял их на то место, где раньше стоял мусорный бак, за что и был сфотографирован проходящим мимо парнем в оранжевом комбинезоне, однако не придал этому никакого значения. Это стало моим первым «преступлением против эпохи».
Тогда я ещё ничего об этих фотографиях не знал. Да, мне пытались рассказать что-то о «новом веке» в клинике, но я слышал лишь бессвязные слова, не вдумываясь в их значение, и смотрел на врачей и психологов с тупым безразличием, как конь, который сломал ногу посреди поля и которому уже всё равно, ведь он смотрит в дуло пистолета, и судьба его решена. Я почти ничего не знал тогда про
