организация здравоохранения (ВОЗ) объявила эту вспышку чрезвычайной ситуацией, а с 11 марта – пандемией. Вот тогда и началась суматоха, дикторы только об этом и говорили, словно ничего другого в мире не происходило.
– Быстро умываться. Стой! – крикнула Вера, видя, что сестра пошла к двери. – Оденься. Прошу, не забывай, в доме чужой мужчина.
– Он же твой муж.
– Мой, но не твой. Одевайся.
– Как скажешь.
– И как ты не мерзнешь, я бы уже околела.
Вера не понимала сестру, но знала наверняка, Настя не могла по-другому рисовать. Ей нужны были два фактора: первое – любить (подойдет и влюбленность), второе – чтобы ей никто не мешал, и тогда она, раздевшись догола, могла погрузиться в транс. Вера часто наблюдала за тем, как сестра рисует, никакого эскиза, могла с полчаса не шевелясь смотреть на холст, а после, даже не посмотрев, какую берет краску, сразу рисовать. Но картины всегда получались волшебными, они обладали особой энергией, и Вера это уже точно знала. Для проверки своей идеи она на время дала маленькое полотно с ежиком Полине Рябухиной. Она жаловалась, что зрение ухудшилось, глаза стали болеть и появилась пульсация в висках. Картина провисела над рабочим столом всего с месяц, сперва перестали болеть глаза, а после Полина даже не заметила, но зрение восстановилось. Тогда Вера посчитала это случайностью и, взяв другую картину, где Настя изобразила стрижа, что сидел на песчаном обрыве, дала ее Келасовой Марине. Та после развода долго пила успокоительные, даже с неделю лежала в больнице, а затем наступило безразличие, или, как говорят, пришла депрессия. И в этот раз картина помогла, уже через неделю Марина прибежала к Вере и потянула ее в кафе.
Конечно же в душе Вера обижалась, но в первую очередь на себя, что не может рисовать как сестра, но согласилась и не стала соревноваться и доказывать кто лучше. Настя так и не поступила в художественную академию, а ведь предлагали и даже без вступительных экзаменов. Она с головой ушла в свое творчество, а Вера, как старшая сестра, взяла над ней шефство и, сделав первую выставку в Краеведческом музее, что на Орджоникидзе, уже через неделю продала все картины.
– Их все купили? – не поверила Настя.
– Все-все, и даже просили принести еще. Ты не против?
– Неси, вот эту, эту и эту. А, все забирай, – махнула рукой Настя.
Вера знала, как сестра относилась к своим работам, все стены были увешаны ими, но ей было приятно знать, что теперь полотна будут радовать других.
– Ромашку оставь! Она моя любимая.
А потом пошли выставки, сперва в Москве: ART House, Green wood, Offenbach, потом Питер: Beriozka, Neuhaus, Аграмант. Поступили первые предложения, и вот Варшава, Дрезден, Будапешт, Эссен, Брюссель. Настя категорически не хотела никуда ехать, ее это напрягало. После первой поездки вернулась и долго не могла начать рисовать, подходила к полотну, смотрела, но кисточек не касалась.
– Тебе не жарко? – осторожно спросила Вера.
– Что? А, нет. Все нормально, не жарко, – задумчиво ответила Настя и даже не расстегнула пуговицу на платье.
Настроение
