сама собой. Мои родственники живут строго по правилам, причём я ни разу не видел, чтобы они нарушили эти правила ни по отношению ко мне, ни по отношению к другим людям. Во всём подражая близким, я из кожи вон лез, чтобы соответствовать поставленной ими высокой планке.
До школы всё было почти идеально: выстроенная в моём мозгу система ценностей, основанная на добре и любви, функционировала почти без сбоев. А отдельные досадные исключения в итоге лишь подтверждали незыблемость правил. Просто чтобы принять сомнительные поступки некоторых людей, нужно понимать, что у них есть свои правила, не противоречащие общепринятым.
Правда, в школе моя образцовая картина мира дала первые трещины: учительница не всегда объективно оценивала мои знания, иногда занижая оценки, а то и наказывая ни за что. Других же ребят хвалили за куда меньшие достижения и прощали им многие проделки. Кроме того, среди одноклассников у меня появились обидчики, которым удавалось избежать наказания за свои негодные поступки.
И всё бы ничего – шаг за шагом я, как и подобает, учился жить в реальном мире – да стали периодически проскакивать тревожные звоночки в разговорах родственников. Невольно слушая их повседневные, а особенно застольные беседы о коллективизации, голоде, войне, репрессиях, я воспринимал эти рассказы как интересные, а порой страшные события, через которые пришлось пройти моим близким. Хотя всё это были истории не такого уж и далёкого прошлого, я ощущал их как происходившие когда-то давным-давно, пожалуй, всего лишь чуть позже, чем так любимые мною сказочные сюжеты.
Многого из услышанного я не понимал, но ещё далеко не заполненная информацией молодая память чётко фиксировала в своих анналах поступающие в неё сведения о событиях и фактах. Да, я пытался оценить, увязать воедино то, чему учили в школе и дома, со своим незначительным жизненным опытом, а также с разрозненными мыслями и эмоциями старших. Но недостаток знаний мешал мне сделать это корректно. Поэтому я просто не включал в свою систему ценностей те моменты, которые ей не соответствовали.
Живя с родителями, я постепенно свыкся с мыслью, что у нас в семье почти всё всегда было хорошо: любовь царила внутри нашей ячейки общества, а снаружи имелось налицо уважение окружающих. Должно быть, для тогдашнего периода это ощущение во многом соответствовало действительности. А о более раннем отрезке времени удобно было думать, как о каком-то древнем, давно канувшем в лету.
Это моё благостное состояние резко и внезапно нарушил папа, когда мне было лет 10. Однажды, сидя за праздничным столом, мы, как обычно, обсуждали текущие дела. Уж не помню, о чём был разговор и что послужило поводом, но вдруг отец сообщил, что в прошлом 17 лет провёл в тюрьмах, лагерях и ссылке. На тот момент это признание стало самым большим шоком за всю мою жизнь.
«Мой папа, самый лучший и самый умный человек на Земле, и вдруг – такое?!» Поначалу я отказывался верить своим ушам. Но отец не остановился на констатации факта. Он продолжал рассказывать, всё больше и больше распаляясь. О голоде, об издевательствах, о бесправии. И о своём ужасном положении в этой нечеловеческой системе. Теперь-то я понимаю, как трудно было ему, при наших доверительных отношениях, так долго скрывать своё прошлое. Папе хотелось поскорее открыться, снять камень с души; и в тот вечер он решил, что я достаточно повзрослел для этого.
Я слушал и слушал, ошарашенный. Сходу оценить, понять и принять всё услышанное я не мог. Но в памяти чётко отпечатывались слова, мысли, факты, интонации, эмоции.
Для их осмысления нужно было время. И отец дал мне на это несколько дней. Эти дни запомнились как болезненные и тяжёлые; дни метаний, дни ломки стереотипов. А потом папа снова заговорил: спрашивал моего мнения. Когда же я заверил его, что понимаю и принимаю услышанное, что по-прежнему люблю и отношусь с уважением, отец страшно обрадовался, обнял и поцеловал меня.
В дальнейшем папины рассказы о его детстве, юности, достижениях и мытарствах стали у нас традиционными. Теперь и когда мы ездили в гости к дедушке с бабушкой, никто уже особо не таился. Все вместе говорили об истории и сегодняшнем дне, пытались найти логические связи и объяснения; порой возникали жаркие дискуссии, касающиеся тех или иных событий прошлого, настоящего и будущего.
С этой поры большинство ранее непонятных для меня фактов и мыслей сложились в целостную картину. И я воспринимал жизнь как связную последовательность смены поколений со всеми положительными и отрицательными моментами, присущими разным периодам времени. Логичность же такой системы позволяла легко и органично нанизывать на неё всё новые и новые знания и эпизоды.
Шли годы. Я стал взрослым самодостаточным человеком. Жизнь меня тоже периодически крепко била и испытывала на прочность. Но каждый раз, сравнивая свои жизненные неприятности с тем, что прошёл мой отец, я убеждался: это абсолютно несравнимые вещи.
И тем большее восхищение вызывает у меня теперь папин способ представления информации: даже самые страшные моменты своей жизни он облекал в форму
