семьи…
И почти в каждом таком альбоме я видела то же, что было в нашем, – вырезанные фигуры, оторванные по сгибу целые группы, замазанные тушью лица. Кого призывали забыть эти ножницы, тушь, чернила, что это были за люди, что за слепые отростки организма истории, которые понадобилось удалить? Почти во всех домашних архивах, которые мне довелось видеть, поработали эти вездесущие ножницы, они резали нашу и без того улетучивающуюся, как эфир, бедную память, и оставалось непонятным, на каких дрожжах взошла эта пустота, на кого устремлен взгляд младенца-отца в матросской шапочке, чья отрезанная по локоть рука в форменном сюртуке инспектора народных училищ застыла над девочкой-мамой, прижимающей к себе лейку в забытом саду… Что осталось за этим усеченным на треть кадром? Чем восполнить эти белые пятна? Глядя на некоторые фотографии, ощущаешь бешеную тягу симметрии, требующей целостной композиции, потерянность увечного, мечтающего о протезе.
Я прожила на свете лет десять, пока не спохватилась, что у меня никаких родственников, кроме отца и матери, нет. У моих подружек имелись дедушки-бабушки, дяди-тети, а у меня – нет. Куда они подевались? Я пришла с допросом к отцу. «Папа, а где твой папа, мой дедушка?» – «Его убили красные», – немного помедлив, сообщил отец. Красные и белые – это я уже знала из детского кино: красные – веселые, добрые, смелые; белые – хмурые, коварные, они запирают детей в подвал за то, что эти дети помогли красным убежать из темницы. «А мы какие?» – с интересом спросила я. «Мы скорее красные», – подумав, отвечал отец. «Значит, это мы убили твоего папу?» – «Нет, не мы». – «Тогда кто?» – «Другие красные». – «А где твоя мама, моя бабушка?» – «Бабушка умерла», – с грустью сказал отец. «А мамин папа тоже умер?» – «Умер», – согласился отец. «А мамина мама?» – «Спроси у мамы», – с некоторой досадой произнес отец. Я и спросила. Мама переменилась в лице. «Кто тебе сказал, что моя мама умерла! – возмутилась она. – Моя мама жива!» Слава богу, хоть кто-то жив оказался! Я вцепилась в маму, требуя предъявить мне мою бабушку. «Нет, не могу, – печально возразила мама. – Она не хочет нас знать». – «И меня?» – удивилась я. «Уж сколько я писала, писала, – не слыша меня, продолжала мама, – ни на одно письмо не ответила. Она не хочет нас знать». В голосе у мамы было что-то такое, от чего и мне сделалось грустно. «А кто виноват, что бабушка не хочет нас знать, – спросила я, – мы или сама бабушка?» Тут мама с надрывом произнесла: «Я, только я одна во всем виновата!» – и я поняла, что надо прекратить расспросы. Но напоследок я все-таки поинтересовалась, как зовут мою бабушку. «Тамара, – ответила мама. – Ее зовут Тамара».
Вскоре я простудилась и тяжело заболела. В больнице отцу и маме сказали, что им следует готовиться к худшему. Я отчетливо видела перед собою белое, убитое лицо отца, белые суставы его сухих, музыкальных рук, текущие по рукам слезы, видела, как кто-то в белом пытается оторвать маму от моей кровати, но в то же время видела другое… Мой взгляд погружался в больничную
