лематикой Раскольникова, – выберет идеальную иллюстрацию сразу к нескольким статьям учебника по судебной психиатрии.
И ещё термин «телезвезда» означает, что меня просят расписаться где ни попадя.
Если жизненную логику редакторов светской хроники можно легко понять при виде их обуви, то смысл этой обязательной для звезды процедуры мне не постичь никогда.
Ведь вовсе не секрет, куда затем уходят обрывки обёрточной бумаги от давно вручённых подарков, билеты на давно провалившиеся концерты, газеты с давно устаревшими новостями, на которых я оставил свою роспись.
Я даже слышу торжественный звук, каким сопровождается их уход.
Раньше по простоте душевной я полагал, что зритель, безмерно чтя и уважая нашу работу, желал бы за миг случайной встречи получить напутствие для размышления о природе успеха. И по мере того как мой поход в булочную стал мало-помалу напоминать мультфильм про льва Бонифация, такое напутствие подобрал.
Оно представляло собою цитату из предсмертной работы Петра Алексеевича кн. Кропоткина и, по мысли автора, должно было служить квинтэссенцией всей анархической этики.
Оно звучало так: «Насаждай вокруг себя жизнь».
Среди тысяч бумаг, на которых я оставил эту фразу, были обложки воинских билетов и даже амбулаторная карта венерологического диспансера.
Но потом это кончилось, и вот как.
Под утро я вышел из ночного клуба. Ко мне подлетела будущая маляр шестнадцати лет с неподростково развитыми формами.
– Ты Дибров? – качнувшись, икнула она.
– Да.
– Распишись!
– У меня нет ручки.
– У меня есть!
– Мне негде.
Она не думала ни секунды.
– Пиши здесь! – с этими словами она распахнула шубу и выставила на тридцатиградусный мороз что бог послал.
Я привычно занёс было ручку… И тут живо представил, как пару часов спустя она распахнёт эту свою шубейку перед собственным женихом в подмосковных Электроуглях, и тот с интересом прочтёт предсмертное напутствие князя Кропоткина молодёжи.
С тех пор я прекратил насаждайку.
Теперь я практикую эхолалию. Я повторяю последние слова обращения.
– Дайте автограф!
«Автограф», – пишу я.
– Напишите что-нибудь!
«Что-нибудь», – пишу я.
И ещё фото.
Как-то раз на улице ко мне обратился исключительно вежливый человек. Он учтиво осведомился, не согласился ли бы я сфотографироваться с его женой, которая, по его словам, большая моя поклонница.
Пленённый его обращением, я согласился.
– Роза! – он тут же прокричал жене. – Иди, он хочет с тобой сфоткаться.
Не помню, как и когда ко мне прилепилась эта самая «звезда».
У меня нос, как у удода, в кадре я сижу скрюченный, как улитка, да вдобавок и тюкаю. Это потому, что я родом с Дона, а там в момент наивысшего удивления тюкают все.
Так почему же со мною случилась эта самая слава со всеми её Розами и насаждайками? Простая логика подсказывает, что зритель должен получать от меня нечто, по сравнению с чем не так важен удодий нос и даже донское «тю».
Хотите знать, что именно?
Если вы держите в руках эту книгу, значит, хотите.
Не беда, что наша с вами разница в том, что в сложном слове «телезвезда» меня волнует первый корень, а вас – пока второй с шубейками нараспашку.
Это лишь пока, и это нормально, поскольку нормальный человек не может не любить славу. И это не порок, а великое благо. Ведь не люби осёл морковку – чем вы заставили бы его проделать ожидаемую работу?
Должен предупредить: морковка эта привязана к вашей спине. Чем неистовее вы будете настигать её, тем стремительнее она станет удаляться. Но так будет до поры.
До какой такой поры?
До той, когда эгрегор (о нём подробно позже) решит, что вас стоит заточить в лампу. Если лампу потрут – читай: устроятся с чаем и кошкой на диване и включат телевизор, – вы в состоянии выполнить любые желания.
Но только если потрут.
Если чай остынет, кошка смоется, а вас за целый вечер так и не включат – плакали вы со всем вашим всемогуществом.
Вы всемогущи, пока трут лампу.
Значит, это книга для
