Андреевна приготовила большой стол. Личные письма раздавались адресатам, а те, которые были интересны для всех, зачитывались вслух. Получил письмо и Ганзен. Жена прислала ему перевод одной статьи Кьеркегора, который он забыл взять с собой. Толстой тотчас же принялся читать статью вслух, потом какое-то время посидел молча и в конце концов скрылся в своей спальне.
Послеобеденное время в среду было посвящено переписыванию на чистовик. Софья Андреевна и Мария по очереди диктовали Ганзену текст Толстого. В разгаре дня работа прервалась внезапным появлением гостей, но Толстой спас Ганзена, предложив ему нового помощника – домашнего учителя сыновей. Однако молодой человек оказался равнодушным и к «Крейцеровой сонате», и к послесловию, а почерк Толстого разбирал еще хуже, чем Ганзен, и сотрудничество быстро прервалось. Но подоспела другая помощь: вернулась Мария.
Закончив работу, Ганзен постучался в кабинет Толстого. «Come in», – прозвучало за дверью. Хотя разговоры всегда велись на русском, для приглашения войти Толстой использовал английский. Для Ганзена фраза прозвучала, как родное датское «Kom ind». Возможно, он помешал? Толстой протестующе улыбнулся и процитировал своего друга, художника Николая Ге: «Человек дороже полотна!»
Ганзен быстро изложил вопрос, касавшийся одного сложного места в послесловии, после чего удалился. А когда спустя какое-то время услышал удары молотка, означавшие, что Толстой прервал сочинительство, снова пришел в кабинет. Вдвоем они довольно долго снимали с колодки сапог, который тачал Толстой. Многие осуждающе недоумевали, зачем великий писатель занимается простым сапожным ремеслом. Однако Ганзен прекрасно понимал Толстого. Ни один писатель не может писать непрерывно. Никто не осуждает ни Уильяма Гладстона, который колол дрова, ни тех, кто работал у станка. Толстой согласился: «Кроме того, мне хорошо думается, когда руки заняты чем-то другим».
Ганзен вспомнил переведенный им на датский рассказ Толстого «Где любовь, там и Бог». Там все было именно так. Толстой и герой рассказа – сапожник – были одним и тем же человеком, и эта небольшая мастерская со сводчатым потолком и узкими, выходящими в сад окнами словно переместилась сюда из рассказа.
После обеда, когда гости уехали и Дунаев вернулся в Москву, Толстой и Ганзен отправились на прогулку. Обсуждали современную зарубежную литературу, в которой Толстой разбирался поразительно глубоко. Наибольшую симпатию у него вызывали новые англо-американские романы, которые часто затрагивали социальные темы. Толстой называл имена, которые датчанин не слышал, однако его неосведомленность проблемой не стала: «Может быть, лучше не читать всего этого». Немецкую литературу Толстой ценил невысоко, французская казалась ему интереснее. Но не Золя! Золя, по сути, глуп. «Именно глуп. Он правда умеет описывать сцены, но ему не хватает цели, идеала. Ги де Мопассан гораздо талантливее». Антипатию вызывали у Толстого и некоторые иностранные
