икак не выпадал, и по ночам Неверск окунался во мрак, как в чернила. Если в начале осени уличные фонари горели через один, то в ноябре их вообще отключили для экономии. Свет исходил только от автомобильных фар, редких светящихся окон и вывесок, но вывески тоже включались далеко не все. Кризис, будь он неладен. Повторялись девяностые. Геннадий Ильич замечал все больше примет раздрая, безвластия и разрухи. И ведь перестройку никто не затевал. Оказалось достаточно череды карантинов и войн местного значения.
Кряхтя и покашливая, Геннадий Ильич сел на кушетке. Ее поставили в комнате дежурств, чтобы было где прикорнуть ночью, хотя, разумеется, это было строго воспрещено. Тем не менее все дежурные спали. Попробуй высиди двенадцать часов кряду, тараща глаза в монитор, книгу, телефон или просто в стену. За тридцать лет службы Геннадию Ильичу Карачаю удавалось это всего несколько раз, да и то во время авралов или семейных неурядиц.
Помещение, в котором он нес дежурство, было настолько привычным, что стен и обстановки как бы не существовало. Зато, если бы сюда вошел человек новый, со свежим взглядом, он сразу увидел бы множество деталей, давно ускользающих от внимания старожилов. Первое, что бросилось бы ему в глаза, это, пожалуй, схематическая карта Терешковского района города, вверенного заботам хозяина кабинета. Домики на ней были выпилены из пенопласта, зеленые насаждения обозначены соответствующей краской, а дороги неведомый умелец выложил лоскутами мелкого наждака, имитирующими цвет новехонького асфальта, который на самом деле в районе ни разу не менялся, а только латался, так что выглядел совершенно иначе.
Вторым по важности объектом в кабинете являлся несгораемый шкаф в человеческий рост, небесно-голубой, трехдверный, неподъемный. Боковые стенки его были обклеены календариками, расписаниями поездов, выцветшими мордашками киноактрис и прочей никому не нужной, устаревшей ерундой. Над шкафом выделялся прямоугольник более темных обоев, где когда-то был вывешен портрет то ли вождя пролетарской революции, то ли Феликса Эдмундовича Дзержинского, а может, и президента. Теперь каждый мог домысливать там лик кого угодно, на свое усмотрение.
Письменный стол был зажат в промежутке между несгораемым шкафом и подоконником, заставленным горшками с засохшими цветами, покрывшимися тиной стаканами, таким же позеленевшим графином, статуэтками, шахматными фигурками и всяким ненужным хламом. Чтобы сесть за стол, нужно было протиснуться между подоконником и шкафом. Человек, страдающий избыточным весом, вряд ли сумел бы это сделать.
Геннадий Ильич был жилист, сухопар, грудь имел обыкновение выпячивать, а зад – отставлять, на манер бойцовского пса, что как-то компенсировало невысокий рост и узковатые плечи. В общем, он производил впечатление сильного мужчины с характером, каковым и являлся.
Размявшись, он аккуратно сложил плед, завернул в него подушечку-думку и спрятал постельные принадлежности подальше от глаз начальства в нижний ящик письменного стола. Остальные выдвижные ящики, как полагается, были забиты бумагами. Сколько ни объявляй двадцать первый век компьютерным, но почти всю документацию полицейские по-прежнему вели от руки. Майор Карачай тратил на писанину примерно половину своего рабочего времени.
Если бы кто-то имел возможность заглянуть в его стол, то он бы не мог не заметить на внутренней стороне дверцы замусоленный плакатик с изображением двух главных героев бессмертного сериала «Место встречи изменить нельзя». Следующим открытием наблюдателя стало бы несомненное сходство майора Карачая с капитаном Жегловым: такая же выдвинутая вперед нижняя губа, римский нос, сурово сдвинутые брови, высокий лоб под каштановой челкой. Вошедший немедленно заподозрил бы, что хозяин кабинета знает об этом сходстве, и оказался бы прав, вот почему плакат был скрыт от посторонних глаз.
Закрыв стол, Геннадий Ильич широко зевнул, потянулся и посмотрел на электронные часы, зеленые циферки которых показывали половину четвертого утра. Это означало, что пошли новые сутки и день рождения формально наступил. Сегодня Геннадию Ильичу стукнет… уже стукнуло пятьдесят. Двадцатилетним пришел он в милицию и всю последующую жизнь провел на посту участкового своего микрорайона, являясь главным блюстителем закона для пяти тысяч жителей. Чуть что, все обращались к майору Карачаю: у того соседи шумят, у этих внук бабушку топором зарубил, там собаку отравили, здесь велосипед из подъезда сперли. Бытовуха? Рутина? Но как раз из таких происшествий соткана изнанка жизни.
Профессиональный опыт приучил Геннадия Ильича видеть мир именно с этой темной, неприглядной стороны. Он смотрел на людей как на потенциальных потерпевших или нарушителей закона. Угадывал в них запойных алкоголиков, воров, наркоманов, проституток, растлителей малолетних, дебоширов, злостных неплательщиков алиментов и прочую публику подобного рода. Одни уже отбыли свои сроки, другие готовились к ходкам. Геннадий Ильич видел всех их насквозь. И мало что мог сделать для очищения общества от всякого отребья.
Почти все рабочее время уходило не на искоренение преступности, а на прием заявлений, проверку
