ичего. Пусто.
~
– Это тебе, неудачник, – в тот их последний день "вместе", Маринка, со всей дури, бахнула пластиковым горшком о подоконник, – хотела, чтобы мы…, чтобы там, как у людей…
Входная дверь была захлопнута шальной Маринкой с лязгом и стоном.
По стареньким косякам поползли грустные трещины расставания стены со штукатуркой.
Тим даже не обернулся на этот тарарам. Так и остался у окна. Белые снежинки падали в чëрные прогалины Маринкиных следов.
Четырнадцатое февраля в Екатеринбурге выдалось тëплым и слякотным. Бушующая девица топала через двор напролом, разбрызгивая ошмётки серого талого снега на детские качельки-карусельки.
При этом, Маринка, словно мельница, махала руками, и орала на тучи, сыпавшие на неё белое крошево.
Тим взял в руки горшок, и, зачем-то, посмотрел на его дно.
На донышке, как он и ожидал, была наклейка – "Магазин приколов. Хотите вырастить себе крылья? Раз в неделю поливайте обычной водой зачатки крыльев, посаженных в этом горшке. И ждите. Скоро у вас вырастут крылья".
Хмыкнув, и дëрнув плечом, Тим пошаркал на кухню, налил в банку воды и полил землю в горшке.
Он умел ждать. Ждать и верить.
~
-Тимур, мужчина должен иметь терпение, – мама вяжет крючком очередную "шаль на заказ", – а к терпению придëт и умение.
Пятилетний Тим сидит на том же подоконнике, на котором через четверть века он будет в горшке крылья выращивать, и металлическим крючком путает нитяные петельки.
Мамы всегда правы.
Мальчик засыпает на широкой спине тёплого подоконника.
Во сне он летит к морю. Высоко-высоко по небу синему, к морю синему.
Машет руками Тим, и летит, летит…
~
-Мама, я буду лётчиком, и полечу на море, – бормочет сонный Тим, которого мама снимает с подоконника и укладывает на кровать, – и я «улетю» тебя с собой.
~
И через год детство Тима кончилось.
Остался только запах лекарств, и угасающее сознание мамы.
Угасание было долгое, мучительное, непоправимое.
Как блуждание вдвоём по запутанному лабиринту.
Иногда, мама и Тим встречались на светлых прогалинах этого тёмного пути.
Тогда они вдвоём пили чай, хрустели сушками, которые приносила соседка – тётя Люба, и хохотали над маленькими глупостями солнечного дня.
А затем, снова в тëмный туннель.
Где нет ни Тима, ни мамы. А только две тени.
Одна тень – призрачно-голубая мама. Пульсирующая синими венками под прозрачной, сухой плёнкой того, что раньше было еë кожей.
А вторая тень – Тим. Маленький ссутулившийся мальчик. Шаркающий ногами по полу.
Он шаркал не из лени поднимать и переставлять ноги, А только лишь из одного желания – чтобы хоть какой-то звук прорезал эту хрустальную тишину маминого небытия.
~
-Мальчик, а ты кто?
–Мама, я твой сын Тим. Тимур, ну!
–У меня нет сына, мальчик. Иди к себе домой. Иди. Тебя уже потеряли.
~
Тëтя Люба, что жила за их стенкой, почему-то, любила эту тишину.
Она приходила к ним домой, садилась у окна, и целыми днями смотрела во двор.
Иногда, она смотрела за мамой.
Иногда – за Тимом.
~
-Менция, – Тим во сне ругается с чëрной трубой, засасывающей маму, – уходи, оставь мою маму.
–Деменция! Я деменция! – Гудит труба, и засасывает в себя маму, еë память, и синее море и синее небо.
А Тиму остаётся тишина. Тишина и терпение, и ожидание.
Из школы – домой. И в магазин. И домой…
И в аптеку. И домой…
~
И в никакие лётчики Тим не пошёл.
Потому, что надо быть с мамой.
Смешно. Когда он выбирал – кем ему работать, чтобы были деньги и время быть с мамой…
Из маминой тумбочки выпал клубок с нитками, в который был воткнут старый металлический крючок для вязания. Тот самый – из счастливого подоконничного детства…
~
