речи ведут, как их жизнь коротка,Коротка, да без слез, от забот далека.
Вот и речка… не верь! то под жгучим лучом
Отливается тонкий ковыль серебром.
Высоко, высоко в небе точка дрожит,
Колокольчик веселый над степью звенит.
В ковыле гудовень – и поют, и жужжат,
Раздаются свистки, молоточки стучат.
Средь дорожки глухой пыль столбом поднялась,
Закружилась, в широкую степь понеслась…
На все стороны путь: ни лесочка, ни гор.
Необъятная гладь! Неоглядный простор!
«Дрожащая в небе точка» (жаворонка или далекого ястреба), серебристый ковыль, похожий на воду, «гудовень» насекомых, дорожная пыль столбом… какие это все мастерские штрихи, как метко задевают они зрительные, слуховые ощущения, сливающиеся в одном эстетическом чувстве степной красоты! Во всяком случае, природа дает поэту оптимизм. Конец стихотворения «Поэту» (1853) гласит:
Пойми живой язык природы
И скажешь ты: прекрасен мир!
Оптимистически-философское чувство близко к религиозному экстазу и незаметно переходит в последний. Философская дума поэта граничит с его молитвою – пантеистического склада, как у большинства истинных лириков. Пантеистическое чувство Никитина непосредственно и наивно, как у ребенка; недаром он в грациозной идиллии «Лесник и его внук» (1854) с большим сочувствием описывает пантеизм мечтательного ребенка, возбужденно повествующего деду:
Вдруг зашумели березы, орешник, и лепет, и говор
По лесу всюду пошел, словно гости пришли на беседу…
При этом мягко и ласково звучит рационалистическое возражение деда:
Ох ты, кудрявый шалун, наяву начинаешь ты грезить!
Ветер в лесу зашумел – у него это чудо большое!..
Вообще, Никитин довольно редко возносится в высоты мистического экстаза. Его философские думы чаще всего ограничиваются областью морали. Мораль эта носит ярко выраженный стоический характер. В стихотворении «Н. Д.» (1849) он проповедует культ страдания, очищающего сердце человеческое:
И если бы от самой колыбели
Страдание досталося тебе,
Как человек, своей высокой цели
Не забывай в мучительной борьбе.
Стоицизм у Никитина берет верх над унынием. Никитин не умеет плакать в минуты тоски: он сердится. Любопытно сравнить элегический «Дуб» Мерзлякова («Среди долины ровныя») и байронический «Дуб» Никитина (1850); финальный куплет этого стихотворения гласит:
Не знает он свежей прохлады,
Не видит небесной росы
И только – последней отрады –
Губительной жаждет грозы!
В стоическом стихотворении «Тайное горе» (1850) скрытный поэт воспевает «молчаливое горе» и «гордое горе»:
Участье – жалкая отрада.
К чему колени преклонять?
Свободным легче умирать.
Легче ли жить, будучи «свободным индивидуалистом», – в это наш русский стоик не вникает: он боится смерти. Одно из предсмертных,
