Прощение | Forgiveness. Владимир Черноморский

      А тогда была девочка —

      синеглазка, кокеточка.

      Ну, такая хрусталинка,

      лотерейный билетик!..

      Все мечтал, все надеялся,

      а мелькнула ракетою.

      Отчего ж мы устали так,

      не постигшие лета?

      А потом была женщина —

      безусловная, жаркая.

      Было губ полнолуние,

      осязание взгляда…

      Как же мог я не сжечь себя,

      разве кто-то бежал, как я,

      и искал ново-лучшего

      козырного расклада?

      И потом были женщины —

      не чужие, не жадные,

      годы взявшие ласково

      и легко, и нелепо.

      Словно были завещаны,

      от любви и от жалости,

      ими: той синеглазкою;

      той – сгоревшей до пепла.

      Давно в мой город я приехал —

      уж стал отцом, а был мальцом.

      У нас в квартире было эхо,

      а за окном – старинный дом.

      Нештукатуреный и бурый,

      два этажа, лепной карниз.

      А за фасадом он как будто

      обиду вечную хранил.

      И, видно, потому там часто

      я слышал женщин горький плач.

      А дом был словно соучастник

      их бесконечных неудач.

      И, видно, потому там жили

      такие злые пацаны.

      Они нас били, мы их били —

      и в этом часть его вины.

      И в том, что подались в бандиты

      И гнили в лагерях потом…

      Я называл тот дом сердитым.

      Сердитый дом, Сердитый дом.

      Но время шло. Я юность встретил

      с девчонкой в платье голубом.

      И я сказал ей: «Где на свете

      еще такой – сердитый дом?»

      Она сказала: «Это правда.

      Но я живу с рожденья в нем…»

      И не сказала мне «до завтра».

      Сердитый дом. Сердитый дом!