уже за спиной.
Эшелон равномерно катит в плоском пространстве и без особых происшествий накручивает на колёса долгие километры.
Остались позади бомбёжки, гарь хлебных полей, городские пожары, вокзальные давки.
А здесь спокойно. Нас уже не сопровождают платформы с военными, небо тихое. Остановки на полустанках: все набирают воду, и паровоз увозит нас дальше, в полную неизвестность, но там не стреляют и, возможно, вдоволь еды.
Изредка в степи стоит одинокая юрта, над ней висит светлая струйка дыма. Женщины в длинных платьях и кацавейках перестают трудиться, смотрят на поезд, должно быть, думают о чём-то постороннем.
Мы впервые видим безнадзорных верблюдов. Они подняли головы и замерли, глядя в нашу сторону. По голой земле движутся круглые непонятные кусты.
– Наверно, перекати-поле, – решила тётя Фаня. И добавила: – Как мы…
Чем дальше эшелон уходил от фронта, без радио, без сводок, что там происходит, тем чаще проявлялись у жителей вагона довоенные замашки. Они уже не торопились знакомиться, всякий берёг своё место на полу, чтоб сосед не подвинулся на чужую территорию: «Не суньтесь, мадам, своим задом», – предупреждали культурно. Но значительную часть времени молча слушали однообразную чечётку по рельсам. Покой превратился в нескончаемую нудь.
Один Саня – весёлый до безобразия, будоражит народ. Саня, спотыкаясь, переступает через ноги, предлагает в картишки переброситься. Не на интерес, конечно, а время убить. Карты – вот они… Но никто не откликается, глаза отводят.
Саня хлопает в ладоши:
– Беженцы и беженки! Не тушуйтесь, я с вами. Если кому что помочь – имейте память – Саня здесь.
Вещей у него немного: стёганый ватник на полу и ушанка под голову. На нём изношенная тельняшка с прорехами… Мне бы такую тельняшку, все бы завидовали. А на подбородке у него синий шрам. И поёт Саня хриплым голосом: «Ах ты, чубчик, чубчик кучерявый…» – или «… и шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы…».
Я раньше не слышал этих песен. Мне интересно, подсаживаюсь к нему. Он раскидал на ватнике по три карты и хотел объяснять, как играют в очко. Но передумал:
– Тебе ещё рано.
– А я уже первый класс закончил.
– Ну, тогда… свой человек, кнокай сюда…
Тут тётя Фаня позвала меня и строго-настрого, хоть и негромко, велела сидеть в нашем углу, не приставать к посторонним. И мама добавила: слушайся, что тебе говорят…
Но стоило тёте задремать, я уже снова был возле Сани, запоминал карточную науку.
Вечером мама с тёткой шептались обо мне. Они решили, что сплю, но я всё слышал: тётка настаивала, что мама должна запретить, в нашем доме не играли в карты, надо отвлечь…
– Чем ты здесь отвлечёшь?
– Не знаю. Но почему притягивает именно такой тип? Ведь есть другие люди…
– Не смеши. Неужели не видишь: тут единственный живой человек – этот босяк.
На следующий день поезд остановился посреди степи. Мы выглянули – станции нет, впереди просматривался
