перед собой не видит. Ноги его дрожат и заплетаются, словно кости в них размякли и перестали держать.
– Куда вы его ведете? – прикосновением руки останавливаю я одного из конвоиров.
– Это титуха. – Он произносит это слово так, словно, услышав его, я должна брезгливо отступить подальше. – Мы его поймали.
– Какая разница кто? Я хочу ему помочь. Я могу ему помочь?
– Нет конечно.
– Вы будете его бить?
– Нет конечно. Просто сейчас проведем по Майдану.
– Это показательное, – говорит взрослый конвоир с бородой. – Чтобы все его лицо видели. Так мы поступаем и с ворами, и с провокаторами.
– Это не показательное, это средневековое, – говорю я, пока связанный стоит ко мне спиной и мелко трясет головой. Все это время я держу конвоира за рукав.
– А когда «Беркут» впятером одного? – спрашивает он.
– Но если «Беркут» так плох, зачем брать пример с худшего? – успеваю спросить я, прежде чем он уходит.
В просторной палатке стоит пряный запах. В чаны ссыпаются мелко нарезанные лимоны, имбирь, сахар-песок. Над чаем колдует лысый человек, как две капли воды похожий на Розенбаума.
– Приехал сюда, когда наших детей избили. У меня двое детей, я не могу позволить, чтобы их били только за то, что они тут сидят и на гитаре играют.
– В тот день, когда снайпер расстреливал людей, вы были на Майдане?
– Да, – он перестает улыбаться. – В тот день тут был ужас. Я никогда не мог подумать, что буду воевать в своей стране. Мы ведь мирные люди. Семеро моих друзей. – Он замолкает, смотрит на меня глазами Розенбаума, из них выкатываются две слезы. Он отбегает в угол палатки, отворачивается и стоит там, среди чанов. В противоположном углу на полке стоит икона бога-отца в треугольном нимбе, как в наполеоновской треуголке.
– Простите, – возвращается из угла успокоившийся двойник Розенбаума. – Когда отец умер, и то слезы не шли, а сейчас плачу.
– У вас на кольце выгравирована птица. Это беркут? – показываю я на его печатку.
– Нет, это чайка, символ свободы. Я надел его, когда из шахты вышел. Там я думал только о том, чтобы обеспечить семью. Шахта – штука опасная. После десяти лет работы человек начинает думать, что он уже все знает, и попадает в травму. Но меня бог миловал. – Теперь он дарит взгляд богу-отцу, по строгому лику которого не понять: это была шутка, когда он создал двух таких похожих людей – этого шахтера и Розенбаума? И над кем он пошутил больше: над шахтером, подарив ему лицо известного певца, но при этом на двадцать два года упрятав под землю, или над певцом, которого недавно ведущие российские СМИ обвинили в том, что он собственноручно угощал майдановцев борщом?
За сценой импровизированный шлагбаум, за ним палатки защитного цвета.
– Я к афганцам, – говорю я, и охранник пропускает меня за ограждение.
У палатки, над входом в
