развалиться на её кожаном сидении и, поглядывая свысока на осанистое дефиле гуляющих горожан, раскурить, например, сигару!
Минутный восторг, родившийся от ненасытного стремления молодости играть в преуспевающую жизнь, очень скоро сменился ощущением пугливой рассудительности и болезненным вниманием к мелочам. Действительно, сотни мелких артефактов давно минувшего прошлого наполняли моё сознание странным ощущением дальнего с ними родства. Я с удивлением вглядывался в причудливые изгибы форм и не чувствовал к ним культурного отторжения. Должно быть, я походил на упавшее дерево, разглядывающее свои вывороченные из земли корни и впервые рассуждающего о смысле собственной жизни. «Так вот откуда берутся многие мои побуждения!» – думал я, фиксируя в сознании эстетику начала двадцатого века.
В памяти всплывали обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, памятный бесславным поражением моей милой Испании от грубой, пучеглазой и толстозадой Америки. В тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах нынешних моих современников. Рухнула вековая империя!
«Как странно! – размышлял я, погружаясь в сладкую дремоту. – Всё, что сейчас пришло мне в голову, оказывается я знал, но почему-то не помнил и считал себя пустопорожней бестолочью, несмотря на очевидные достоинства собственного ума. И только сейчас, среди вековых корней мой мозг как бы заново зафиксировал: в каком из двух полушарий хранится каждое услышанное в жизни слово!
Впервые в жизни я думал легко и свободно, украшая свои мысли весьма редкими словами, подхваченными, будто налету, в дальних тайниках памяти.
Сквозь окно, не задёрнутое шторами, в комнату беспрепятственно проникал поток солнечного света. Но бодрствовать не было сил. Ум, уставший от потрясений, не желал более разбираться в смыслах. Единственное, на что я был способен, пока не сомкнулись глаза, это тупо оглядывать многочисленные предметы комнатного интерьера.
На полках и этажерках были расставлены изящные по форме, но совершенно непригодные по содержанию вещицы. Какие-то малахитовые ларчики, всевозможные подставки от простых до совершенно экзотических, морские камни, гравированные портретами и архитектурными мотивами, и прочие вещественные бла-бла-бла плотно стояли, прижавшись друг к другу.
Я даже улыбнулся от мысли, что всё это мелочное великолепие можно было бы сложить в одну коробку и вынести в чулан, а на освободившееся место поставить гораздо более нужные вещи, например, нормальный аудишник или грюндиковский видак.
Несмотря на кажущуюся непрактичность, обстановка комнаты не оставила меня равнодушным. Мне как человеку, привыкшему к утилитарному минимализму, даже мебель, решённая в стиле «модерн» с изогнутыми утончёнными формами, показалась верхом чужой, но очень славной эстетики. Я скользил ладонью по венским изгибам кресельных подлокотников и припоминал слова барселонского гида о том, что в стиле «модерн»
