сдал; рад бы был шаг ступить, идти дальше отдыхать в дом родной, только сил нет. Никак не отдышится, дрожат ноги ватные, не держат его тело.
Не тот уже Мисюрь, стар совсем, а всё, бывало, хорохорился перед Марией. А её не стало, раскис. Не заметил, как ослаб. Себя не узнаёт. А ведь в памяти ещё, как с Игнатием Стеллецким ни одну ночь кротами в подземельях проводили, и ничего! Наверх выбирались, воздуха свежего глотнуть и опять под землю. Да что там со Стеллецким! С Марией они здесь уже, в кремле, давали жару! От Троицкого собора, считай, все ходы зараз проходили и дела успевали сделать: тайники, схроны, какие попадались, проверяли, в «каменные мешки»[4] заглядывали при случае… Сколько их пришлось раскопать!.. Страху-то натерпелись, пока до заветных мест добрались!.. Марии удача улыбалась…
Мисюрь горько вздохнул, закрыл глаза, жена, словно живая, предстала перед ним. Красивая, манит зелёными лукавыми глазками, посмеивается…
– Миська, мой любимый, – слышит он её нежный голосок, колокольчиками тот голосок перезванивает в его мозгу, дрожь по всему телу от знакомого щебетания, тянется он весь к ней, поймать хочет в объятия.
– Мисюрик, цветочек мой… – не умолкает в мозгу.
– А! Чтоб тебя! – дёрнулся Мисюрь к жене, ударился лбом о косяк, очнулся, пропало виденье.
«Что это со мной? – испугался весь, мышью в голове забегали ужасы. – Задохлось совсем сердце без кислорода под землёй! Всё! Конец пришёл! Хана! Лёгкие не те!»
Сколько он под землёй пробыл? Часов восемь-десять? Не держат ноги. И сердце совсем сдало! Тень от прежнего Мисюря осталась. Бывало, быка матёрого рогами наземь гнул, а теперь сам едва стою! Душу из телес выбивает дыханье-то! И куда? Ей теперь спешить только наверх! На небеса. Да пустит ли Господь? Грехов на тебе, окстись! Не счесть! Не примет Господь. Не берёт он таких к себе. Червём в земле ползал, в земле гнить придётся. Смердеть!
Мисюрь несколько раз неистово перекрестился тяжёлой рукой.
– Прости, Господи! Прости раба своего!
Что это с ним? Полчаса у косяка валандается, как бесноватый! Аж сердце из груди выскакивает! Не иначе приступ? Никак в себя не придёт! И ноги трясутся? Что это? Уж не конец ли?!
Мисюрь утёр горячий пот со лба, с лица, открыл глаза, огляделся. Тяжко дался ему этот треклятый визит под землю. Не ходок он туда более. Не ходок. Не вылезет как-нибудь однажды на белый свет.
– Донат! Игнашка! – толкнул он дверь, но та не поддалась. Заперлись изнутри ребятишки-то. Ну и правильно сделали, как он наказывал. Не дай бог, завалится кто ночью!
– Игнашка! – застучал Мисюрь металлическим кольцом, вделанным им самим когда-то в дверь для удобства. – Открывайте, детки!
За дверью ни движения, ни звука.
– Спят, поросята, – остывал он, приходя в себя. Что это его встревожило-то? Что особенного случилось? Ну, спят пацаны. А как иначе? Рассвет вон только-только зачинается. Ночь ещё не сбежала со двора. Петухам бы петь, да не деревня!
Мисюрь нашарил ключ в кармане,
Камера в рост человека в каменной стене подземелья, наглухо заложенная кирпичной кладкой, имевшая отверстие только для подачи пищи жертве, узнику или затворнику, самостоятельно принявшему решение о таком наказании за грехи.
