из кармана трубку и кисет.
– А ты бывшего боцмана Дурыгина спроси, как из-под него кафтан сперли. – Зайков постучал кремешком по стволу фузеи, раздул трут и раскурил трубку, выпустив из коротко стриженной бороды густые клубы дыма. У него было желание поговорить, а Прохор не прочь послушать о былом.
– Ни на островах, ни на матером берегу нет народа вороватей чугачей. – Шепеляво проурчал мореход, сжимая зубами трубку. – Это сейчас они уже не те. А когда сюда прибыл мой брат Потап, люди диву давались: то, что, поев с твоего стола, посуду прихватят – обычное дело, а то ведь подойдет, хвать шапку с головы – и бежать. На минуту пристанут к борту судна на своих лодках, глядишь, затычки со шпигатов срезали, все гвозди повыдергивали…
У Дурыгина кафтан был новый. Боцман сильно боялся, что украдут, ночами им не укрывался, под себя стелил. Как-то уснул под байдарой, а удалой чугач не поленился, подкрался, привязал палку к дереву и дергал за бечеву, пока Дурыгин не проснулся. Боцман взвел курок фузеи, на миг только высунулся из-под байдары, чтобы оглядеться, хвать – нет кафтана. Утром пошел жаловаться тойону. Тот вора нашел, прислал к нему. Он кафтан вернул, но при этом сильно похвалялся, каков он удалец, и советовал другой раз лучше смотреть за своими вещами.
Мореход выколотил трубку, сунул за голяшку, взял в руки фузею. Ветер с севера усиливался, туман редел, холодало, но в воздухе все еще висела сырая взвесь.
– Смотри-ка. – Степан кивнул на берег, где возле костров сидели чугачи. – Сейчас девки плясать будут!
– Почем знаешь, что девки? У них все безбородые. Я пока обыскивал, только и различал, что на ощупь.
Степан тихо рассмеялся:
– Научишься! Девки до обеда пляшут, мужики после. У девок лица татуировкой обезображены, у мужиков – краской. – Зайков помолчал, глядя на пляски, вздохнул: – Нет, не те уже, пообвыкли, обрусели, наши порядки стали перенимать. Еще два года назад, когда строили крепость, этот же тойон Шенуга Ченюкского жила приходил к нам с родней. Мы наварили гречневой каши, намаслили ее китовым жиром, дали гостям ложки. Один набрал каши в рот, повалял языком и плюнул обратно в котел. Наши давай его бить, гости понять не могут за что, орут: «улу-улу», – показывают пальцем на язык. Привели толмача, чугач через него с обидой передал, что у него рот не поганый, все сородичи едят жеванное им. Сейчас-то – смех, а тогда каково было?!
Привалившись к стене, мореход глядел на пляски, хмыкнул и поскоблил скулу:
– Ишь, шалавы, как срамотой вертят, будто их на кол сажают! – сказал насмешливо и умолк. Судя по его лицу, хмель стал проходить, переходя в сонливость. Прохор, попыхивая трубкой, стал думать, как разговорить старовояжного.
– Коли лебедевские сюда первыми пришли, что спорят, чьи промыслы в губе? – спросил баском.
– Слушай болтунов, – неохотно проворчал Зайков. – За год до шелиховского поселения на Кадьяке мой брат Потап на «Святом
