наконец добрался до Сигнала, совершенно потерял надежду.
Ивер Малт, мальчишка из бараков, все так же сидел на хлипком складном стуле, без майки, с лицом, почти целиком закрытым здоровенными темными очками. Судя по всему, он прочно обосновался на этом месте. Я быстро огляделся, но папаши его не увидел, и шума из мастерской не доносилось. Последняя курица тоже исчезла, и оружия на колоде нет.
– У вас есть телефон? – спросил я.
– Не-а.
– Не знаешь, откуда бы можно позвонить?
– Знаю!
– Откуда же?
– Это стоит денег.
– У меня есть деньги.
– Сколько?
– Пятьдесят крон.
Ивер медленно сдвинул пальцем очки на лоб, прищурился:
– Пятьдесят крон?
– Да. Пятьдесят. Говори быстрей.
Ивер медленно встал, отошел к бельевой веревке, протянутой меж усохшим деревом и столбом, сдернул с нее футболку. А я в ту же минуту заметил женщину, наверняка его мать, кого же еще, ту, прозванную немецкой девкой, поскольку она родила от вражеского солдата ребенка, внебрачного сына, которого никто не видал и который до сих пор существовал только в буйных сплетнях да досужей болтовне. Она вышла из сарая, больше смахивавшего на земляной погреб и расположенного за кучами металлолома и мусора, и несла в руке корзинку с объедками или, может, еще с чем-то. Скотину кормила, подумал я. Она заметила меня лишь теперь и на секунду приостановилась. В сапогах, в грубой темной одежде, на голове красный платок. Я не знал, как поступить, надо ли подойти к ней, поклониться и поздороваться, а от Ивера помощи никакой, он стоял с футболкой в руке и растерянно молчал. Она пошла дальше, быстрым шагом, и исчезла в доме, в бараке. Ивер по-прежнему не говорил ни слова. Не день, а сущее испытание. Я вдруг почувствовал себя здесь нежеланным пришельцем, что, пожалуй, не так уж и странно. Как бы то ни было, я едва не угробил Ивера, когда приходил прошлый раз. Но и кое-что еще здесь, на Сигнале, было не так. Я не имею в виду обломки и мусор, валявшиеся повсюду. Я о другом. Не скажу точно, что именно вызывало это впечатление, просто я сразу чую, когда что-то не так. И сейчас я чуял вроде как дисбаланс, шаткость, как когда корабельный груз сдвигается и судно грозит перевернуться.
– Мамаша моя, – сказал Ивер. – Не обращай внимания.
Она снова вышла, с той же корзинкой. Сейчас там лежали большие ломти хлеба и ведерко клубничного варенья. Остановилась передо мной:
– Стало быть, ты Кристиан?
Я протянул руку, но она не могла пожать ее, так как обеими руками держала корзинку.
– Мне очень жаль… я имею в виду историю с ружьем.
– Оно не должно было там лежать. Заряженное. Вина не твоя.
– Все равно простите.
– Возьми лучше хлебца. Домашний. И забудем про ружье.
Я не люблю есть у других, в смысле, есть чужую еду. В крайнем случае могу принести с собой свою и съесть ее, хотя для этого редко когда бывает повод, но чужую еду? Нет, спасибо большое.
– Спасибо
