– остроугольное чудовище красной пластмассы, мутно отражавшееся в полированной тумбочке. У губернатора Романа Андреевича был точно такой же, только желтый и с гербом посередине.
Лиля схватила трубку.
– Лилек, ну что вы там застряли? – спросила в трубке Таня. – Спускайтесь, у меня все готово! Ужин на столе!
– Я не хочу ужинать, – пробормотала Лиля, швырнув трубку, – я хочу понять, кто спер мой паспорт! И не надо называть меня Лилек! Потому что я не Лилек!
Она вернулась к гардеробу и уставилась на полки.
– Олег, – сказала она через секунду. – Здесь все не так.
Он встал и подошел.
– Все лежало совсем иначе. Вот эта стопка на той полке, а белье с другой стороны.
И он опять не стал спрашивать, точно ли, не точно! Он сразу поверил, что в ее вещах кто-то копался.
– В моих вещах рылись, да? Да, Олег?! Таня?.. Больше ведь некому, да? Что ей от меня нужно? Это она взяла мою сумку? Она же так быстро ее нашла!
– Лиля, твою сумку могли взять только наши, с радио. Точно не Таня! В принципе мог прийти кто-то чужой, пока мы были в эфире, но это легко проверить! Без пропуска Богданыч никого не пустит, ты сама знаешь, а кто приходил, можно посмотреть, у него все записано.
– А вещи?! – крикнула Лиля и топнула ногой в меховом сапоге из оленьих камусов и нерпичьей кожи. – Кто и зачем копался в моих вещах?! Хотя… подожди…
– Что?
Она еще немного постояла возле гардероба, а потом ринулась вниз.
Лиля уселась за стол, покрытый жесткой и переливающейся от крахмала скатертью, пристроила на соседний стул свою сумку и наугад открыла тяжелую кожаную папку-меню.
«Медальоны из оленины», – было солидно написано на плотном желтом листе. «Корюшка анадырская», в скобках – по сезону. «Филе чира запеченное».
Черно-белый официант – все как полагается – зажег длинную свечу в бронзовом канделябре с завитушками.
В глазах у Лили все расплывалось и двоилось, и ровное пламя сразу разъехалось и как будто приблизилось. Официант не уходил, а Лиля знала, что стоит ей моргнуть, как слезы закапают на «корюшку анадырскую» и «чира запеченного». Она не желала, чтобы официант увидел, как они закапают.
– Принесите мне воды, – сказала она, очень стараясь говорить ровно и холодно, по-московски, – газированной, со льдом. У вас есть лед?
Ей было так стыдно, что жить не хотелось. Не хотелось сидеть прямо, читать меню, складывая буквы в слова, и принимать московский вид. Ей хотелось забраться куда-нибудь, хоть под стол, и чтобы ее никто не видел и ни о чем не спрашивал – никогда.
В последний раз ей было так стыдно много лет назад, когда подружке Ирке из класса ни с того ни с сего купили роскошные белые сапоги, а у Лили не было вообще никаких сапог, только какие-то невразумительные ботинки, и она прибежала домой, кинулась на диван рыдать и кричала матери, что та ничего, ничего не может и не хочет сделать для единственной дочери! Мать сначала не поняла, утешала ее, гладила – Лиля дергала спиной, и сбрасывала
