style="font-size:15px;"> Документы разложены передо мной на столе, между моим бокалом вина и Пашиным эскалопом.
– Наконец-то у тебя своя хата появится, – Паша допивает пиво.
Людмила Юрьевна водит тонким пальцем по документам:
– План квартиры, договор, документы хозяина… Мы навели справки – все в порядке…
Я молча киваю головой, наклоняюсь к своему рюкзачку, спрятанному под стулом и достаю из него пакет с тремя пачками стодолларовых купюр. Людмила Юрьевна испуганно поднимает ладони:
– Как, здесь?
Паша переводит взгляд с меня на Людмилу Юрьевну, потом обратно – с Людмилы Юрьевны на меня…
– Ты что?! Переводом можно было… Или завтра в офисе, – наконец говорит он.
Людмила Юрьевна оглядывается по сторонам. В маленьком кафе немноголюдно.
– Хорошо. Минутку, – Людмила Юрьевна звонит по мобильному телефону:
– Ираклий, можешь зайти за мной? Да, внутрь зайти, – повторяет с раздражением, – прямо и налево.
Людмила Юрьевна отключает телефон и улыбается мне:
– Ничего, все в порядке. Оформим расписку здесь.
Мы едем с Пашей по ночной Москве. Звучит красивая музыка – наверное, из старых американских фильмов. Во всяком случае, после двух бокалов «Мерло» мне представляются вокруг бескрайние прерии – несмотря на то, что мы едем по Садовому Кольцу.
– Ты что-то не выглядишь радостным… – вмешивается в картины прерий громкий Пашин голос.
Я пожимаю плечами:
– Куплю квартиру – исполнится мечта. К чему потом стремиться дальше?
– До квартиры же к чему-то стремился?
Я задумываюсь и снова пожимаю плечами:
– По-моему, нет.
– А твое искусство… Разве не в нем у тебя всегда был смысл жизни?
Я в третий раз жму плечами. Паша молчит, потом прерывает паузу:
– Деньги с брюссельской выставки?
– Выставка провалилась, – как можно более обыденным голосом отвечаю я.
– Да ты что?! Не поняли твое искусство?
Прерии, вернитесь ко мне… Заклинаю…
– Искусства больше нет. Есть только его интерпретации. То, что провалилась выставка, – не моя вина, а недоработка интерпретаторов.
– Суки… – сочувствует Паша, – подай на них в суд.
Великолепная идея! Судебный иск, как минимум, на миллион долларов. Но я возвращаюсь к нашему разговору:
– Дело даже не в них… Когда искусства стало слишком много, оно умерло. Возможно, то же происходит теперь с интерпретациями: их становится слишком много.
Глубокая пауза. Мы проезжаем один светофор, другой…
– Так что же теперь делать? – в голосе Паши дрожь волнения за судьбу мирового искусства.
Я тоже держу паузу, пока она не становится драматически художественной,
