о вручении мне Нобелевки и говорить нечего. После каждой моей победы на олимпиаде, абзац из будущей лауреатской речи Игоря Меркушева, посвященный первому учителю физики, наверняка становился в голове Приама все более одическим.
Но начаться должно было (по его замыслу) с поступления в физхим, а от этого я отбрыкивался. Слов нет, физиков там выпекают добротно – но где мужали титаны? где можно было дышать тем воздухом, что кружил гениальные головы Иоффе, Капицы, Курчатова, Семенова, Зельдовича, Тамма? Только в Ленинградском физтехе, расположенном на улице Политехнической, – стало быть, учиться надо в Ленинградском политехе, чтобы потом просто «перейти улицу». А физхим – слишком молодая пекарня, нет еще в ней рецептов для замеса настоящего теста, нет тех дрожжей, на которых одаренность восходит талантом, а талант – гениальностью.
Примерно так я говорил Приаму на выпускном; может быть, не так пышно, но уж точно – не менее пылко.
Однако была еще одна причина, возникшая в августе 63-го – Господи! Уже сорок четыре года тому! – по которой мне хотелось учиться именно в Питере; ее я Приаму не назвал.
А называлась причина красиво: Нина Трифель.
Тем летом я почти месяц жил в Ленинграде у тетушки. Поездка была мною заработана – весь год натаскивал двух восьмиклассников, родители коих из экономии наняли репетитором не учителя, не студента даже, но всего лишь отличника классом постарше.
Тетушкина разделенная перегородкой комната располагалась на улице Воинова (бывшая и теперешняя Шпалерная) в доме № 6 – почти у Литейного проспекта и Литейного моста; точный адрес для дальнейшего немаловажен. Вторым домом стал Эрмитаж, третьим – Русский музей, а еще и пригороды… Но подступала осень – и однажды утром я разлегся на верхней полке плацкартного вагона в скором, проходящем через близкую к Недогонежу станцию Зайки, с намерением спускаться разве что в туалет. Полдюжины пирожков с капустой и две бутылки лимонада вполне могли обеспечить максимальный приток крови к загудевшим напоследок ногам и минимальный – к опустевшей от недосыпа голове. Постельное белье не взял, не на что было; матрас не раскинул из брезгливости, вместо подушки сгодился толстый ленинградский телефонный справочник.
Намертво уснул в полупустом еще вагоне, а проснулся, когда солнце вовсю било в запыленное окно. Но разбудило меня не оно, а внимательный взгляд с нижней полки напротив.
«О рыцарь, – перефразируя Пушкина, – то была “причина”!»
Никогда не встречал очевидную телесность, распределенную так соразмерно.
Не «фигурка» – ничего миниатюрного.
Но и не «фигура» – никакой корреляции с фырчащим «ф» и угрюмым «гур»; не скажешь же «фигура» про скульптуру Кановы!
Та самая мандельштамовская недосказанность, когда совершенство – всего лишь покров тайны.
А лицо
