мне отзывается эхомвесь ворох случившихся дней.
Поэт наблюдает со смехом
за странностью дикой моей.
Его я закрою руками,
но жаль, не заметит никто,
как вдруг оживают здесь сами
с портретов поэты в пальто.
И дом проходя этот низкий
c Тверского, никто не поймет,
никто не заметит, как близко
здесь таинство в доме живет,
что манят прохладные стены,
в чугунной оградке скользя.
В несменных – в них есть перемены,
а значит – иначе
нельзя.
«Мне точно разорвали пуповину…»
Мне точно разорвали пуповину
с моею тайной матерью – Москвой.
Любимые бульвары – нелюбимы,
а дом мой – будто попросту не мой.
Молчат-трещат несносные проспекты,
и Воробьевы навевают сон.
Мои неоспоримые аспекты
отныне спорны. И со всех сторон.
Не выношу проклятый лязг трамваев,
глухую лживость древних позолот.
Я только в отдаленьи оживаю,
а вместе с ними все во мне умрет!
И, как червонный камень всех надгробий,
окрашенный в притворно-белый цвет,
в моей Москве живут другие боги,
а Бога милосердного в ней нет.
И вы себе не смеете признаться,
что с каждым годом будете мертвей
в том городе, в котором так боятся
вполне простых, естественных людей,
в том городе, в котором восхищенье
лишь мертвечине, джинсам и авто,
в котором Бог, как будто привиденье,
бредет ночами и творит не то.
Где изо всех окошек неоткрытых,
из всех закрытых наглухо дверей
так много смотрит кем-то душ убитых,
как над домами светит фонарей!
Где все черно, что было раньше белым,
все белое, что черным там звалось.
Мне этот город бьет по самым нервам,
ночами жжет до криков и до слез!
Мне этот город – никуда не деться –
как чаша бесконечного вина!
В его вине давно погрязло сердце,
и заполняет тело
тишина.
Старый дуб
Старый дуб помнит песенку эту,
что мы пели на пыльном Тверском.
Город плыл в ожиданьи рассвета
серебрящимся серым куском.
И влетали в него самолеты,
и въезжали в него поезда,
шли в него человечии роты –
привносили свои города.
В это время над миром летели
тройка ангелов, двойка чертей,
и они в этот город хотели
вселить близких по духу людей.
И они в этот город хотели
к струнам башен его снизойти,
чтоб в кремлевские синие ели
с неба новые души снести.
В это время бульварная стройка
разносила рычанье и мат
и на самой культурной помойке
рылось стадо культурных крысят.
В это время гроза начиналась
(только
