когда Робеспьер был бесспорным лидером и самой значительной фигурой. Но зато на него сразу же указывают пальцем с написанным жирным шрифтом J’accuse! («Я обвиняю»!), когда речь заходит о политике революционного террора, чьим ужасным инструментом и символом была гильотина.
Вина за это обычно возлагается на якобинскую идеологию и/или на так называемую «врожденную кровожадность, заложенную в этом сброде», благодаря которому якобинцы захватили власть и под чью дудку Робеспьер и его соратники якобы должны были плясать. Мы еще вернемся к этому вопросу.
Углубляя революцию и тем самым предпринимая дальнейшие шаги Франции навстречу демократии, Робеспьер и его соратники вызвали глубокую ненависть не только контрреволюционеров внутри страны и за рубежом, но и революционеров из рядов высшей буржуазии. Они чувствовали, что с помощью формулы парламентской монархии, закрепленной в Конституции начиная с 1791 года, были достигнуты цели 1789 года и революционный процесс зашел уже достаточно далеко. По мнению высших слоев буржуазии, французы обрели достаточную свободу в 1791 году, и теперь их свободе угрожало государственное вмешательство в хозяйственную жизнь, которого требовала чернь, и которое были готовы ввести якобинцы. Кроме того, высшие слои буржуазии радовались тому, что на них больше не смотрят свысока дворяне, но они не хотели становиться равными с санкюлотами и другими плебеями, которых они презирали и в отношении которых они совсем не ощущали никакой солидарности. Они хотели придерживаться равенства для всех только по закону, формально, но не были готовы сделать ничего, чтобы воплотить в жизнь идеал социального равенства.
Так что понятно, что вовсе не контрреволюционеры свергли Робеспьера в июле 1794 года, – в месяце термидоре по революционному календарю – а те буржуазные элементы, которые хотели возвращения, но не к старому режиму, существовавшему до 1789 года, а к тому, что было раньше, к умеренной революции 1791 года. Хотя в то же время они сами хотели сохранить республику, ибо с королями ни один революционер не хотел иметь ничего общего. «Термидорианская реакция» породила республику, скроенную по выкройкам высшей буржуазии. Право голоса было оставлено для тех граждан, которые владели относительно большой собственностью. И во имя «laisser fair» («пусть все идет своим ходом») они упорно отказывались принимать меры ради блага простого человека, хотя жизнь «плебеев» в больших городах становилась все тяжелее. Поэтому санкюлоты снова взбунтовались, и была угроза возможного повторения якобинского пожара.
В то же время падение Робеспьера и якобинцев вдохновило всякого рода контрреволюционные антиреспу-бликанские силы, и отныне они сражались открыто и агрессивно, по крайней мере, за конституционную монархию или, предпочтительно, за реставрацию старого режима.
Так что термидорианцам пришлось лавировать между якобинцами и контрреволюционерами. В этих тяжелых обстоятельствах в 1795 году
