шалмане поет дискантом паренек-мугамчи.
Семидесятые. Зангезур.
Двадцатый век. Планета Земля.
Солнечная система.
Вечность.
Ассириец
Был промозглый февральский день. В такие дни особенно помнится, что живешь в Петербурге, но что есть же на свете страны, где зима случается лишь изредка, а не тянется год за годом, хмурясь в лицах прохожих и превращая мир в сплошное серо-бетонное крошево. Я как раз получил аванс и зашел по такому случаю в распивочную от «Елисеевского» пропустить сто грамм, чтобы на минуту расслабиться, а потом почувствовать, как растекается по мышцам будто бы само южное тепло, и свет, и молодость. Ведь для северянина сладковатое, терпкое, красное вино – это жидкое солнце, припасенное на зиму кем-то безымянным, но желавшим, чтобы мы сумели дожить до лета.
Выйдя, я наткнулся на каморку чистильщика обуви и – кутить так кутить! – открыл дверь и уселся, поставив ногу на особую подставку. Не успел он приняться за дело, как появилась какая-то бойкая бабенка – забрать свою отремонтированную обувку. Вся весело спешащая, расплачиваясь, она оставила ему около рубля чаевых, и старик слегка даже опешил от такой беспечной щедрости.
– Да… У нее деньги есть! Я ее знаю, она ведь в баре работает, – по углам глаз собрались смешливые морщинки, но сами глаза оставались влажными и грустными. И ждали чего-то.
– Это в ресторане-то? – не понял я.
– Нет. Здесь. От магазина, – объяснил старик. Ему явно хотелось поговорить, но живое ссохшееся личико, обтянутое потемневшей от времени кожей, выражало только безразличную занятость работой. Ну, разве чтобы клиенту скучно не было…
И разговор пошел. О том, что если каждому недолить грамм десять… И почему это выгодно государству… И что сколько каждая из продавщиц имеет за день – не сосчитать вообще.
– Я ведь и сам был до войны барменом… В Париже…
Это было так неожиданно, что я растерялся.
– В Париже?! Ну… и как?
– О! Париж… Знаете, какой он был до войны? О!..
– Ну, там и сейчас неплохо, наверно.
– Нет, сейчас не то… Вот тогда… – и загрустил, и отвел глаза.
Спорить не хотелось. Не потому, чтобы мог поверить, будто прекрасно лишь прошлое, и не оттого, что сам и не мечтал о Франции. Просто… не к месту…
– И почему же вернулись?
– Так… Соскучился. – Поник и смутно как-то махнул рукой.
– Это в Париже-то? Соскучились?
– Да… Что делать? А Париж… Париж это… О!
Тогда сомкнулось что-то в единую цепь, и всколыхнулись в памяти другие встречи и другие разговоры.
– Вы из Армении?
– Да, – радостно вскинулась маленькая голова, – из Эрзрума… Эрзрум – знаете?
– Конечно. Сейчас это Турция.
– Да, – и опять уронил голову, – в Турции…
– А
