холм на табурете. А впереди годы и десятилетия, и, хочешь-не хочешь – вместе стареть и идти к выходу – может, ослепительному, как вспышка, что зальёт мозг кипятком, может, чёрной ледяной воронке. Никто не знает.
Положил ей руку на плечо. Она никак не среагировала: всё равно.
– Муза, давай обвенчаемся.
Да, вот такое имя, будто в насмешку, носила жена, Муза Савельевна. Растянула дряблые губы:
– Босиком по траве?
Подняла тусклые, как вымоченные, как полувытекшие глаза. Нет, не насмехается, тоже бесконечно устала.
– Почему по траве. Закажем такси, белое. У тебя платье есть воздушное, на чехле, помнишь, дети подарили на хрустальную свадьбу.
– Не влезу.
– Расставишь швы, складки выпустишь, у тебя же руки золотые.
– Руки у меня свекольные. А помнишь, какие были?
Помнит ли? Стоял на коленях, целовал их, рассматривал: нежные, пухлые, узенькие к кончикам, с крохотными младенческими ноготками. Посвятил им стихи, где сравнивал с ручками Моны Лизы. Оба надолго замолчали, загляделись в одном направлении – в окно, за которым сочился унылый дождик.
– Ямщик, не гони лошадей,
Мне не о чём больше писать,
Мне нечего больше сказать,
Ямщик, не гони лошадей!
В последнее время у неё образовалась фобия чистого листа. До последнего оттягивала, находила сотню причин не сесть за письменный стол. Очень кстати подвернулась дача: отвлечься, побродить среди берёзок, зимой закутать ноги в плед у камина.
Землёй увлеклась из-за соседки: та несла выбрасывать рассаду огурцов. А там в каждой ячейке конфетной коробки топорщится по два живых листика с клювиками-носиками, замурзанные, как малыши, трогательные, в крупинках земли.
Память рук от матери, бабки? Откуда взялось, кабачки, капуста, цветы. Сначала раздражалась: отрывает от дела. А потом пошло-поехало. Утром, едва открыв глаза, искала вчерашнюю задушевную мысль. И мысль эта: на два отдела или на три закладывать компостную яму, с двух сторон или трёх делать съёмные дощечки? Это вместо того, чтобы дописывать книгу: ждёт издательство, ждут тысячи читателей по всему миру. Когда она похвасталась на своей страничке цветником и огородом – ей написали: «Это преступление зарывать талант в землю. Капусту вырастить может любая тётя Маня».
Да ведь придёт минута, когда между нею и и тётей Маней в телогрейке не будет никакой разницы. Неужели она не может под конец жизни стать тем, кем хочет: тётей Маней в телогрейке. Желание оставить после себя след давно удовлетворено: живой классик, занесена в школьную программу, десятки книг переведены на английский, испанский, японский.
Писательство сравнивают с болезнью, от которой нет излечения. А вот она выздоровела и оглядывается, как после тяжкого недуга, вдыхает воздух. Обрела слух, прозрела,
