три после событий, здесь описываемых. Видимо, время подоспело, и я решил тогда увековечиться. Wer schreibt, der bleibt (Кто пишет, тот остается [для потомков]), как утверждают немцы.
Так вот, зима. Летом всё как-то суетно, как-то невсерьез, мысли порхают воробышками, зрительные образы проскакивают в сознании не фиксируясь, тут же стираются новыми, в общем ерунда летом, да и народ наш, курсантики, как они у нас называются, разъезжается по дачам и отпускам, так что летом мы учим вполсилы, что, понятное дело, только добавляет несерьезности. Летние группы скоро забываются, лица курсантов и всё прочее помнятся мне зимними. Ну и дорога до работы зимой – дело нелегкое: не подвиг, конечно, но что-то вроде этого. Я, помню, раньше всё гордился (дурак дураком, кстати), что мне до службы час пути, да час обратно. В метро можно, если повезет, откинуться и погрезить, а на машине? Раз десять тебя по дороге закрутит на гололеде, так что сердечко заполохнет: мол, чуть не убился, – после такой езды на службу приходишь героем, вваливаешься в жарко натопленную школу, перемигнешься с коллегами, пошутишь что-то с курсантами, в служебке разденешься – и заходишь в класс. Глаза у курсантов хитрющие: ну что, мол, господин учитель, как ты у нас сегодня, в какой стихии? И вот интересно, шесть вечера, народ почти всё с работы, они ведь за свой счет занимаются, – а в глазах блеск и никакой усталости. Вот что значит охота! К концу второй пары некоторые, бывает, начинают поклевывать, и это неудивительно: материала много, гоним мы его плотно, а на улице ночь, занятия до полдесятого, да еще, бывает, что-нибудь дополнительно вклинится, типа разбора контрольной или еще чего-то. Нам-то что, преподавателям, мы полдня дома, на уроки добираемся к шести. А курсантам, целый день отработавши, – не сладко. Но ничего, Суворов прав: тяжело в ученье, легко в бою. С их профилем они потом, если место получат, вообще света белого не взвидят. Это уж такая работа, ты на ней как слуга: пока хозяин не спит, и ты ни-ни: бодрствуешь, бдишь, за всё в ответе. А хозяин, бывает, кокса втянет или амфетамином закинется и мечется потом трое суток без сна, и ты за ним, как привязанный. На амфетамин потом многие подседают, иначе не справляются. Так что пусть заранее тренируются, это им только на пользу. Шеф нам велит построже с сонными: дескать, кто носом клюет, ставьте, говорит, таким «н/б», ну типа занятие пропущено, вот они и взбодрятся. Жестоко, конечно, но справедливо.
Меня зовут Илтис, такое имя. И фамилия тоже Илтис, ударение на первый слог. Мне тридцать четыре года. Второго преподавателя звать Завулон; это не имя, а кличка, ее ему дали по окончании подготовки. Завулону сорок семь лет, и как его настоящее имя, никто не знает, у нас это не положено. Для краткости я зову его Завом, у него светлые волосы, огромные ладони-загребалы, и вообще он намного крупнее меня – их в ходе тренинга как-то особо, по сложной схеме кормили, а я окончил обычный курс, без крэша; и кличек нам не давали.
За окнами вечер, зима. Гардины мы никогда не задергиваем, тьма за окнами плотная, темно-фиолетовая. На площадке возле школы горят два городских фонаря. В окна их впрямую не видно, они высоко, на уровне крыши. Мне скучно. Группа сидит в классе и под гудение неоновых трубок строчит контрольную. Лица в неестественном свете бледные, лиловые… мне порой становится одиноко, тоскливо: все склонились над тетрадками, тишина, не слышно даже дыхания, так они, курсантики, напрягаются. Зато отлично слышно, как зудят под потолком лампы. Я смотрю на этих людей, и они кажутся мне неживыми, какими-то куклами-манекенами.
Наставники по практическим навыкам, или инструкторA, – это Голубь, Кисель и Юрик, всё клички. Одно время, с полгода наверное, взяли еще Раевского, но он не прижился. Инструктора все из десанта или бывшие патрульные, а Раевский мелкий. Не знаю, чего они не поделили.
Учатся в школе только взрослые. Кто получит сертификат, тому по жизни откроются кой-какие дверцы, поэтому народ к нам идет зубастый и карьерный, пальца им в рот не клади. Курсы стоят недешево, и платят нам хорошо.
Школа помещается в стареньком, но крепком одноэтажном, ровно оштукатуренном домике в семь окон, а домик стоит в самом углу старого и запущенного парка. Начинается парк за здравие – с павильонами, стендами и чисто выметенными дорожками, это почти в километре от нас, а кончается за упокой: сушняк, бузина, непролазные дебри, белки без счета, заросшие дорожки и трава везде – сытая, дикая, чуть ли не по колено. Это летом. А зимой, соответственно, снег, тоже по колено.
Когда началась реставрация, шеф не растерялся и выкупил здание под школу у трамвайного управления. Трамваи всё равно вскоре отменили, пустили кругом частные маршрутки, вагоны растащили по дачам и садовым участкам, рельсы пошли в переплавку, а домик так и стоит, крашеный немаркой светло-бежевой краской. Окна аккуратно обведены белым, красиво и живописно. С проходящей рядом трассы он совсем не виден, теряется в листьях, да и зимой за заснеженными еловыми лапами его не сразу разглядишь. В общем, место дикое, хоть и лежит в черте города. Пока ничего не случилось, об этом не задумываешься, а когда оно наконец случается, тогда поневоле приходят мысли.
А вообще очень люблю дождь. Если ты в помещении, настойчивый шепот
