. Всё равно тороплюсь, одной рукой билет в кармане сжимаю. Вижу – из поезда выкидывают большие белые, в рост человека, мешки… Просыпаюсь в холодном поту.
Позже, когда подростком была – поезда в снах стали ближе. Вот уже насыпь, но крутая. Карабкаюсь, а вагоны мимо-мимо.
И вдруг, совсем недавно – р-раз! – в поезде оказалась. Сквозь сон почувствовала удивление: «Неужели успела?».
Но кто-то за плечо тронул, обернулась. Стоит этот кто-то в чёрном, лица не видно то ли под капюшоном, то ли под платком:
– Выходи! – говорит, и выталкивает.
Кубарем качусь по какому-то деревянному настилу, похожему на те, что папа в детстве моём сколачивал, как тратуарчики перед домом, от грязи…
Таких снов за сорокасемилетнюю жизнь пересчитать можно по пальцам. Они надолго оседают в памяти, как будто просят о чём-то или предупреждают.
И – на! тебе, – уже в жизни – рак.
Больше поезда не снятся.
Теперь мысли-вопросы лежат в голове неподъёмные, как рельсы: как это могло произойти? Почему со мной?
И сна нет, и спать невозможно. Теперь вся жизнь словно поезд ездит в воспоминаниях по кругу туда-сюда, туда-сюда. И будто вагоны, вопросы: «Почему сейчас? Неужели это конец?».
Серёжка – мой муж как-то сказал, осторожно так, будто боясь градусник уронить:
– Ты бы записывала свои ощущения, вдруг кому-нибудь пригодятся…
Я-то понимала, что это он советует, чтобы меня отвлечь чем-то, чтобы я заняла свои мысли и тело, и не окуклилась, как он высказывается о домохозяйках, превратившихся в нечто. И я где-то внутри себя соглашаюсь с ним. Но сколько раз садилась за записи, а всё не то. Как-то странно это – писать о себе, пытаясь найти «не зная что», превратившееся в три буквы. С этим невозможно ужиться. Хочется отбросить это. Проснуться однажды и ощутить, что всё, что произошло – сон. Будто ничего не было. Но это не грипп, который заканчивается через семь дней. Это не сон. И начинаешь мысленно прощупывать всё своё тело, прислушиваясь к каждому изменению внутри. А мозг, чтобы уйти от действительности, перепахивает прошлое, выискивая там точку отсчёта, будто, обнаружив её, можно что-то изменить… И одни ощущения, ощущения, и сослагательное наклонение – «вот это не так бы сделала, вот то». Видимо, эксперимент какого-то огромного механизма, где жизненные лабиринты, в которые попадаешь – для чего-то нужен. Может быть, для тебя, тебя, тебя… для детей моих и внуков, для тех, кто уже заболел, или тех, кто здравствует и может быть предупреждён о том, чего не надо делать, что можно бы избежать.
Мысленно я стала постоянно разговаривать со своим прошлым. В него я совершаю бегство из настоящего, которое остановилось и движется в обратную сторону, как в замедленной съёмке. Стою, рассматриваю всё вокруг и вижу – кто из моих друзей или близких, уходя вперёд, оглянулся. Стою или медленно двигаюсь, и будто делаю шаг вперёд, но ногу откидывает, как на беговой дорожке в тренажерном зале, и понимаю, что далеко не уйти. Каждый метр прожитого, будто на ощупь подошвой чувствуется – галькой, песком, трухой, грязью, пылью и даже углями. И руками удержаться не за что – кругом только воздух, душный воздух воспоминаний.
Может быть, это и есть ад? И он вовсе не там, за гранью прожитого… А что же тогда называется жизнью?
Вот и попробовала эти ощущения в руках передать своим записям. Они разные – от прикосновения к разным событиям жизни. Это в руках. А душа, тело… Об этом в первую очередь. Только не думай, что это бабское нытьё… Папа в ожидании появления меня хотел, чтобы родился сын. Может потому и испытания эти не как слабый пол выношу…
В описании того, что происходит, как будто оголяешься перед теми, кто будет читать всё это. Но эта оголённость не куска провода, с которого содрана изоляция. Иная. Продолжаю чувствовать, что я в жизни, но и одновременно, где-то по-над ней, за пределами осязаемого. Взгляд будто через стекло: все там, а я здесь. И не понятно, кто за кем наблюдает, но скорее, я за вами. Потому что у меня появилось свободное время для наблюдений. Всё, что заботило прежде – остановилось. Жизнь – в раме оконной. И моя галерея обладает этой единственной картиной. Я – наблюдатель. Вынужденно – наблюдатель. Что меня связывает с этой картиной – только воспоминания. Мне зябко от увиденного. Но не кожей. Кожа перестала быть чувствительной к прикосновениям, к холоду, боли. Это похоже на прилюдное раздевание. И нет ни стеснения, ни стыда.
Может, потому что и реальные раздевания уже стали совсем не такими, как были до мая две тысячи одиннадцатого года, когда на комиссии на инвалидность, снимая одежду, я вдруг поняла, что мне в здоровом состоянии это делать было стыдно. А теперь – после операций, химиотерапий, многочисленных УЗИ, рентгенов, МРТ и других процедур этот процесс превратился в обыденность.
Я стою голая, с перечеркнувшим моё
