становилось все меньше. Перспектива испустить дух посреди жаждущих крови улиц не радовала и меня самого, но моя должность, которую я теперь проклял по-настоящему, обязывала.
Самым ужасным во всем этом безумии было то, что теперь я отчетливо понимал одну простую истину: если бы Хлоя все еще была жива, она бы точно не осталась в стороне. Она не вернулась после пожара в Форест Сити, пусть даже и узнала бы каким-то неведомым образом, что это была всего лишь фикция, жалкая попытка выманить ее из ее убежища… Но способности еще были при ней, когда началась эта бесполезная война народов, и то, что она и тогда не объявилась, не попыталась все исправить означало только одно: ее просто больше нет.
Быть может тогда, в палате Таймлесс, находясь на грани безумия, Хлоя нашла решение: силой мысли заставила себя умереть и исчезнуть навсегда так же, как заставляла других людей делать то, что она велит. Другого объяснения уже просто не было.
С этой мыслью я пришел к единственному, кто по-настоящему мог меня понять: к Нику. Я не мог сказать, что он стал моим другом, но, закопав топор войны, мне стало проще оказаться в его шкуре, и оттого было еще больнее. Пусть Николас и был для нее давно перевернутой страницей, да и он сам смог пойти дальше с Литой, но сейчас, видя растерянность и утрату в его глазах, я будто пришел к мысли, что нас теперь навеки связывает одно на двоих раздирающее душу чувство вины и невероятной потери. И эту рану ничто не могло залечить. Даже не представляю, как он смог пройти через это дважды, ведь мне и одного раза хватило, чтобы утратить связь с реальностью.
И оттого я отчаянней шел в бой на этих улицах, разящих отовсюду смертью, громче кричал на бесконечных собраниях, пытаясь вразумить напыщенных идиотов, не ведающих, что они творят, закрывая границы и ведя войну против собственных сограждан, вел за собой членов Таймлесс, подло взывая их к мукам совести за убийство той единственной, кто мог это все исправить. Выбивался из сил, пытаясь сделать хоть что-то, чего она так и не смогла…
В глубине души я надеялся, что очередная пуля или граната убьет меня и избавит от этой бесконечной пытки, но судьба будто издевалась надо мной: умереть я не мог, как бы не старался. Даже наоборот, моя неуязвимость снова вернулась в своем полном обличии, больше не вызывая никаких сомнений: это проклятье со мной до конца моих дней. И это раздражало сильнее, до скрежета зубов и побелевших костяшек сжимаемых мною в ярости кулаков, и казалось, что сгорать в этой непроглядной тьме мне теперь придется вечность.
А потом началась какая-то чертовщина. Я думал, что меня уже ничем не удивишь, но кому-то это охренеть как удавалось. Приходя в себя в своей резиденции в Лондоне после очередной бойни, я валялся на диване гостиной, осушая одну бутылку рома за другой. Алкоголь остался единственным лекарством, которое хоть ненадолго заглушало эту нестерпимую боль.
– Дерек, ты не поверишь, – без нервного стука, которым Дилан обычно предупреждал о своем вторжении, парнишка ворвался в комнату. Не говоря больше
