Очень кстати.
Мосс отвернулся к боковому стеклу. Вера была рада, что он не выспрашивает подробности: врать она категорически не умела.
– Ерунда всё это, – Мосс провожал глазами встречные автомобили, размытые акварельными кляксами на мокром стекле. – Сейчас конец марта. Через месяц появятся капустницы. Если сеансы и травки не помогут, я перестану ходить к нему. Пустая трата денег.
– Что ты, Витенька! – пылко возразила Вера. – Ты же сам признался, что тебе становится легче и ты начал кое-что понимать про себя. И что благодарен доктору…
Она вдруг замолчала.
– Я вспомнила!
– Что?
– Я вспомнила его! Конечно! Он сказал, что видел меня на той выставке в рижском «Арсенале»!
– Почему я его не помню?
– Ты же пропадал с партнёрами и журналистами, тебе не до этого было. А я вспоминаю: залы уже закрывались, я потеряла платок – тот самый, шёлковый, с лошадиными головами, который мне подарила ученица после окончания курса. Феликс Георгиевич его нашёл. Надо же, как тесен мир!
Мосс снова отвернулся, всем видом показывая, как ему неинтересна эта информация. Вера вглядывалась в пробегающих по зебре пешеходов с зонтиками и ёжилась от неуютной мысли, что у неё есть в запасе всего четыре недели.
В старой квартире было тихо и темно. Выключатель по неизвестной логике находился не сразу у входной двери, а чуть дальше по коридору, у старого громоздкого зеркала. Вера неоднократно просила мужа перенести его поближе, но он каждый раз отмахивался: так было при его родителях и при деде, и выключатель для него – память о них. Вера знала, что он не может их помнить – деда и отца он не знал совсем. О матери, умершей, когда ему было семнадцать, Виктор почти не рассказывал, лишь когда Вера была настойчива, он пожимал плечами и говорил: «Ты на неё похожа».
Мосс по привычке снял в темноте ботинки и, не зажигая света, прошёл в свою комнату-мастерскую, включил компьютер. Ему было комфортно в привычном полусумраке, он мог бродить по квартире ночью, не зажигая электричества, точно кот. Вере же всегда не хватало света, и она включала все лампы одновременно, даже прикроватную подсветку для чтения, но всё равно проигрывала неравную битву серому квартирному полумраку, поселившемуся в этом доме давно и навечно.
«Как ты можешь жить, точно крот? – спрашивала она мужа. – Ты же художник. Художникам необходим дневной свет».
«Мне – нет, – отвечал Виктор. – Я – компьютерный червь».
Вера нажала кнопку выключателя, присела на табурет, расстегнула молнию сапога. Один её ученик, философ по призванию и биржевой маклер по роду занятий, которому немецкий нужен был «для души», как-то сказал ей, что уволил свою давнюю верную секретаршу, потому что не мог выносить её утреннее «де-сапожье». Это выражение – что-то сродни французскому «дезабилье», которое он понимал исключительно как «сымать бельё», что, безусловно, было неправильно. «Вы только представьте, Вера Леонидовна, – говорил философ-маклер, – вот она каждое утро
