явью – тем, что она все это время, с зеленого и дождливого дня рождения Шекспира, спала со своим мужем; для большинства же прочих людей это, увы, означало, что у Марины (после того как Г. А. Вронский, киношник, бросил ее ради очередного длинноресничного «христосика», как называл он всех подряд смазливых старлеток) зародилась, c’est bien le cas de le dire, блестящая мысль, заставить Демона развестись с безумной Аквой и жениться на ней, на Марине, полагавшей (удовлетворенно и верно), что она снова брюхата. Марина провела с ним на Китеже «рукулирующий» месяц, но стоило ей самонадеянно обнаружить свой умысел (перед самым появлением Аквы), как Демон выгнал ее из дому. А еще позднее, при последнем коротком забеге бесцельного существования, Аква отбросила все эти сомнительные воспоминания и обнаружила вдруг, что сосредоточенно и блаженно читает и перечитывает письма от сына в роскошной «санастории» города Кентавр в Аризоне. Он писал к ней всегда по-французски, называя ее petite maman[21] и описывая веселую школу, в которой станет жить, едва ему минет тринадцать. Сквозь ночной шумок ее новой, полной планов, последней, последней уже бессонницы ей слышался голос сына, и голос этот ее утешал. Обычно он называл ее mummy или мамой, делая ударение на последнем английском слоге, на первом русском; кто-то сказал, что в триязычных семьях часто рождаются тройни и геральдические горынычи, но теперь не оставалось решительно никаких сомнений (разве лишь у адской жительницы – у души ненавистной, давно уже мертвой Марины) в том, что Ван был ее, ее, Аквы, возлюбленным сыном.
Не желая сносить еще один рецидив после блаженного состояния полного душевного покоя и зная, что покой этот продлится недолго, она поступила точь-в-точь как другая пациентка в далекой Франции, в куда менее светлом и беззаботном «доме». Доктор Фройд, один из местных административных кентавров, который был, вероятно, переменившим паспортное имя братом-эмигрантом доктора Фройта из лечебницы Зигни-Мондье-Мондье в Арденнах, а вернее всего – им самим, поскольку оба родились во Вьенне на Изаре, да к тому же были единственными сыновьями (как и ее сыночек), выдумал, или, правильнее, развил, или, скорее, воскресил терапевтический трюк, имевший целью упрочить «групповое» чувство, для чего больным, что поздоровее, разрешалось помогать персоналу больницы, если у них «имелась к этому склонность». Аква в свой черед точнехонько повторила ловкий фортель Элеоноры Бонвар, а именно – подрядилась стелить постели и мыть стеклянные полки. Асториум Сен-Тауруса, или как он там назывался (какая теперь разница? – когда плывешь по бесконечной пустоши, пустяки забываются быстро), был, надо думать, посовременнее, и пустынные виды окрест глядели изысканнее, нежели в том холодном доме, в horsepittle Мондефройда, однако и там и тут умалишенный больной без труда обставлял малоумного доктринера.
Менее чем за неделю Аква скопила больше двухсот таблеток различной убойной силы. В большинстве своем они ей были знакомы – убогие успокоительные, и те, что на срок от восьми пополудни и до полуночи вышибают из человека дух, и несколько разновидностей
Маменька
