друга!..
…Однажды мы с ним шли по улице – и оказалось, что возле его дома.
Или он этак нарочно?..
Его мать тут прогуливала собачку.
Познакомились.
Разговаривали – хорошо помню – как-то неспешно… как бы во сне…
Она – деликатная.
После это я о нём – стал себе так: он – какой-то навязчиво-тактичный… болезненно-тактичный…
Лишь однажды он спросил меня – и весомо, напористо, дерзко:
–– Куда думаешь-то?
–– Устроюсь куда-нибудь.
В другой раз стал хвалиться мимолётной половой связью…
И был какой-то сосредоточенный…
Ему, разумеется, ничего говорить о себе нельзя.
Раз он зашёл ко мне с фотоаппаратом своим огромным на плече; на другом плече – объектив, что ли, в чехле.
И приступил – не спросив меня! – к фотосъёмке.
Я, впрочем, стал, по его команде, перемещать себя в пространстве квартиры…
Я предложил ему деньги.
Он промолчал.
Сколько?..
Он промолчал…
…Не помню, заходил ли он ко мне ещё хоть раз после этого.
Потом, через какое-то время слышу: удавился!..
Я сразу себе: виноват – я!
«Не помню… заходил ли…» – После чего «этого»?..
Зачем же тогда я ему… предложил!
Ведь он, видя мой покой, мог предположить во мне… какой-то, что ли, идеал…
А я – предложив вместо участия деньги – доказал ему, что… как я сам теперь выражаюсь… мир мал!
И – нет в мире благородства.
Вернее – чистого благородства.
Ещё вернее – болезненно-чистого благородства!..
Ведь он, неудачник по жизни, во всём в жизни гневно и лез на рожон.
…С матерью он, конечно, в очередной раз поругался.
Ведь он – конечно, конечно! – во все свои неудачи мать посвящал.
Она – она родила его одна. Одного. Она – она питала, одевала, растила, учила его одного. Одного. Он – единственный; и это стало нормой для него, для неё. И, как они за всех решили, – вообще. А у него – то это, то это… И – как себе сделать больно больнее?.. И – для кого сделать больнее больного?!..
В ванной. На трубе.
Именно – дома!..
…С ним было неинтересно.
…Подлинный пафос общения – пафос недоумения. – При отслеживании друг друга на этом свете.
Она, мама, со мной никогда – никогда всерьёз ни о чём не говорила.
Только поглядывала пристально.
Лишь бегло небуднично выговаривала уж самое насущное.
В детстве разве и в отрочестве ещё что-то и выражала на моё упрямство и вздор, но всё это в словах, какие и в школе, педагогических.
–– Одевайся!
–– Иди умойся!
–– Садись ешь!
Не знала, не знала, что сказать…
––
