номер Ферди. Звоню долго.
– Яна? Что у тебя случилось? – сипит Ферди.
– Я не хочу этого делать.
Ему не нужно уточнять, о чем речь.
– Яна. Ты просто распсиховалась не по-детски. Нервишки шалят.
Я прижимаюсь лицом к подушке. Пахнет не очень.
– Точно. И они говорят: не делай этого, не ходи туда.
Он фыркает на другом конце провода.
– Ой, ты еще спал, наверное?
– Спал. Но ничего, все норм.
– Извини, бро.
– Я не хочу умалять значение того, что ты делаешь, но, прости меня, Яна, от тебя требуется всего-навсего пройти по прямой.
– И не упасть!
– Вот именно. Хочешь, я пойду с тобой?
Я сажусь в постели.
– А ты пойдешь?
– Конечно. Почему нет?
Мне в голову приходит, что ради Ферди я могла бы это сделать.
– Уверен?
– Ага. Скажи, во сколько надо быть на станции?
Мы договариваемся, и я за уши тяну себя в душ. Не знаю, что меня сегодня ждет, но уж предоставить Дермоту Дину свое тело в чистоте я обязана. Я решаю побрить ноги, и, конечно, на узловатой коленке бритва соскальзывает. Почему этого не бывает в обычные спокойные дни?
– Блин!
Надеюсь, порез удастся загримировать. Без слез смотреть на эту мини-улыбочку невозможно.
Пытаясь справиться с нервами, звенящими, как колокольчики на ветру, я снова думаю о Ферди. Перед экзаменами мне это тоже помогало. Знаю, что прозвучит слюняво, но мы с Ферди – единственная стабильность в моей жизни. Да еще, наверное, мама, папа и Милош. Понимаете, мне достаточно просто подумать о Ферди, чтобы успокоиться. Когда он рядом, ничего особо ужасного не может произойти.
Сначала мы были друзьями. Оба готовились к выпускному экзамену по изобразительному искусству, а наш старый учитель, мистер Мелвин, был очень демократичен. В тесном, заляпанном красками классе мы слушали «Музыку шестого канала» и могли приходить и уходить, когда захотим. Открытая дверь, как ни странно, так на нас повлияла, что все решили остаться.
Мы с Ферди были одноклассниками с десяти лет, но до этих совместных уроков и пяти слов не сказали друг другу. А на уроке первая же его фраза содержала слово «вагинальный». Я серьезно.
Нам задали изучить работу какого-то знаменитого художника, а я была тогда немного – нет, очень – наивной и выбрала Джорджию О’Кифф. Откуда мне было знать, что иногда ее роскошные цветы интерпретируют как влагалища? В общем, в то утро Ферди, проходя мимо моего стола, заметил, что некоторым критикам эти картины кажутся «вагинальными». При этом он покраснел, как маков цвет.
– Серьезно? – переспросила я, наклонив голову и всматриваясь в ее «Красную канну внутри».
– Ну, по крайней мере, кое-кто так думает, – промямлил он.
– Ой, да. Теперь и я это вижу, – улыбнулась я ему. И это было как с Евой, которая увидела Адама по-новому после того, как откусила сочный кусок того яблока. Я знала Ферди годами, но тут вдруг увидела
