голубиных у скамьио чём-то птичьем с нами ворковали,
пытаясь поддержать наш разговор,
взлетали, но позиций не сдавали.
Как будто интересен этот спор
был птичьему семейству. Право слово,
я был тогда нимало удивлён
тому, как в самых искренних основах
был собеседник точно просветлён.
Он убедил, сказав что нет на свете
важней любви и совести людской.
Всё остальное – только пыль и ветер,
смятение и вечный непокой.
И я, свои сомнения отринув,
почувствовал – душа теперь чиста.
Взглянув случайно в тёмную витрину
увидел уходящего Христа…
Чтобы вас услышали…
Чтобы вас услышали,
говорите шёпотом.
Громогласье ни к чему
там, где сердца стук.
Не пугайте тишину
говорливым топотом.
Не берите тишину
криком на испуг.
Не пытайтесь прокричать
слово непотребное
тем, кто волею судеб
встретился в пути.
Пусть умение молчать,
словно зёрна хлебные,
рано, поздно ли взойдёт
и начнёт расти.
Прорастёт молчание
колосками золота.
Будет добрая мука,
будет хлеб в печи.
Всё, что тёмное в словах,
будет перемолото.
Будет хлеб и будет мир.
Только не кричи…
На берегу Сестры…
Татке
Ты – воздух мой, вода живая.
Со мной, во мне теперь живёшь.
Я за тебя переживаю…
А ты мне весело поёшь
на берегу Сестры туманной.
Туман – черёмуховый дым.
С тобой одной, такой желанной,
я буду вечно молодым.
Смеюсь гадающей кукушке.
Я ей не верил отродясь.
Тебя на солнечной опушке
целую, вовсе не стыдясь.
В тот маленький дом…
В тот маленький дом, опалённый войной,
скворцы прилетят непременно.
Продолжится жизнь. Только будет иной.
Конечно же, послевоенной.
На ветках распустятся почки опять.
Растают снега, как бывает.
А память людская, текущая вспять,
блокадные жертвы считает.
Как хлебные крошки на круглом столе —
родные, солдаты, соседи —
укрылись в холодной, промёрзшей земле
без грохота траурной меди.
Гвоздики, как капельки крови в снегу.
Мой город не сломлен войною.
Здесь даже ребёнок не сдался врагу.
…Такой непомерной ценою
прорвали жестокой блокады кольцо
ни душ не жалея, ни плоти.
Вернётся солдат на родное крыльцо
и новый скворечник сколотит.
