искали своего рода отмычку, открывающую для России дверь в Европу. <…> Германия при этом рассматривалась либо в идеальном или даже идеализированном виде <…> как носитель духовности и прогресса, либо как воплощение всевозможного зла для России – прежде всего имперскости, монархизма, бюрократизма и антирусских тенденций, стреноживающих исконный русский духовный склад. Забывалось, что и сама Германия еще далеко не цивилизовалась и тоже ищет свои – особые – пути в европейское сообщество (эти поиски «особого пути» привели к грандиозной катастрофе гитлеризма в XX веке). Да к тому же Германия, как и любая страна, противоречива и ее влияние на Россию было тоже неоднозначным, как и восприятие немцев русскими людьми. Быть может, наиболее полно этот широкий спектр восприятия немцев и немецкой культуры выразил Тургенев, знавший изнутри и Россию, и Германию, любивший обе страны и позволявший себе по праву любви говорить и немцам, и русским нелицеприятные вещи [КАНТОР (I). С. 207, 208].
Лев Шестов – один из самых известных в мире русских философов ХХ в., писал, что:
Первые робкие попытки самостоятельной мысли в России были ничтожными сравнительно со смелым полетом философского вдохновения в Германии. Немцы умели не только все сделать, но все понять, все объединить. Венцом их глубокомыслия был Гегель, характер философии которого, на первый взгляд, как нельзя более подходил ко вкусам даже его русских учеников. Его Абсолют как две капли воды походил на русского колдуна, который все может, только не все еще хочет, будто бы открывал тот бесконечный простор, о котором мечтали засидевшиеся на одном месте Ильи-Муромцы. Разумеется, что и на этот раз русские не поняли, вернее, слишком поняли немцев.
<…> Тургенев отличался от других лишь несколько большей сдержанностью. Ему казалось, что прежде чем спрашивать у Европы ее последнее слово, нужно разобрать ее первые слова, нужно пройти тот же путь «прогресса», который прошла она, нужно стать европейцами. Неукротимые порывы мысли Толстого и Достоевского в его глазах были вредным атавизмом. Он знал, что это нелегко, была в нем и боязнь, что последнее слово обманет его, но другого выхода он не видел. Вероятно, эта необходимость «постепенно» двигаться вперед, необходимость, мучительно стеснявшая его, в конце концов, порывистую, неприрученную и неспокойную натуру, некультурную, доверяющую снам, и наложила отпечаток тайной грусти на все его произведения <…> [ШЕСТОВ].
В Берлинском университете Иван Тургенев под руководством философа-гегельянца Карла Вердера[27] прилежно штудировал Гегеля[28]. Об этом он, в частности, сообщал Т.Н. Грановскому в письме от 8 (20) июня 1839 г.:
Вердер дошел до Grund в отделении о Wesen и я могу сказать, что я изведал хоть l’avant-goût того, что он называет – die spekulativen Freuden. Вы не поверите, с каким жадным интересом слушаю я его чтения, как томительно хочется мне достигнуть цели, как мне досадно и вместе радостно, когда всякий раз земля, на которой думаешь стоять
Профессор Вердер, см. о нем [ЕФРЕМОВ], был одним из любимых учителей молодого Тургенева, а также его друзей студентов Берлинского университета Грановского, Бакунина, Станкевича и др. Тургенев брал у Вердера и частные уроки по философии. Занимались они вместе с М.А. Бакуниным, с которым снимали одну квартиру на двоих по Миттельштрассе, 60. В сохранившемся тургеневском конспекте лекций Вердера содержатся сведения о философах нового времени (среди них имена Шеллинга, Канта, Фихте, Якоби, Лейбница, Декарта, Спинозы, Гоббса) наряду с датами их жизни и основными положениями учения, свидетельствующие о научной фундаментальности его курса. Вердер был не только академическим философом, но и успешным литератором: драматургом, лириком и беллетристом. Однако сведений о его контактах с Тургеневым в последующие годы, когда русский писатель стал общеевропейской знаменитостью, не сохранилось.
К сожалению, сохранилось мало документов, касающихся «гегелевского периода» в мысли Тургенева, например, его магистерская работа (1842 г.) – сложная, противоречивая смесь мыслей Гегеля и традиционного, теистского представления о Боге, перенятого от старого Шеллинга. Эти материалы до сих пор не были исследованы систематическим образом. Их можно понять только на фоне общей «духовной атмосферы» того времени <в России и в Германии>, т. е. на фоне борьбы о правильном изложении философии идеализма, ее понятия «абсолютного субъекта», «мирового духа» и т. д. [НОЙХЕЛЬ].
