style="font-size:15px;"> И вот, когда Гень Збежховский и целая журналистская братия ели себе паприкаш и окропили его славной «атласовкой», пан Эдзё спросил помещика:
– Но зачем пан граф прислал такого здоровенного теленка, если вы хотели только немного паприкаша съесть?
Пан граф муркнул таким тоном, словно и не о чем говорить:
– Из оставшегося можете накормить вон ту молодежь литературно-художественную, и приготовить росолик (бульон). Росолик – прекрасная вещь…
И в тот же день львовская богема получила за ничто прекрасное угощение за счет пана графа.
Тадзё со всеми добрый
К известному поэту, переводчику украинской поэзии Тадеушу Голендеру приходят два каких-то малоимущих с виду посланника и сообщают, что Голендера кто-то там вызвал на дуэль, и они сами являются секундантами противоположной стороны. Когда уже все условия поединка были обсуждены, и поэт заказал тем беднякам что-то съесть и выпить, они, переминаясь с ноги на ногу, сказали:
– Тадзё, ты, может, дал бы нам еще на трамвай, потому что не за что вернуться домой на Яновскую рогатку.
А когда однажды к Голендеру приехал Артур Мария Свинарский и оба ужинали, рядом с ними стали на страже Щепко и Тонько с метлами на плечах, будто какие воины.
Надо сказать, что Свинарский был не только выдающимся поэтом, но и гомосексуалистом. Поэтому, когда их спрашивали, чего они там стоят, Щепко и Тонько хором отвечали:
– Стережем девственность Тадзя!
Детишки Новакивского
Художник Олекса Новакивский имел жену польку из Кракова, и, чтобы он этого никогда не забывал, ходила она постоянно одетая в краковский костюм. Олекса же носил рубашку, сапоги и кучму (чуб), демонстрируя свою украинскость. Но это не мешало им горячо любить друг друга.
Когда однажды один американец захотел купить у него несколько картин, то интерес, разумеется, улаживался в «Атласе», где посредником и советником призвал художник пана Едзя.
Американец за четыре картины предлагал что-то более 1500 долларов. По тем временам это были очень большие деньги. Все присутствующие бледнели при мысли о такой сумме, но художник, благосостояние которого никогда не переливало через край, сомневался.
– Это мои дети, а дети не продаются, и баста. Это мои детишки, понимаешь, Эдзюня?
– Маэстро! – пробовал объяснить пан Эдзё. – Ты талантливый зицфляйш, ты еще нарисуешь кучу хороших вещей. Но подумай только, Олекса, сколько ты кистей, и полотен, и красок на это накупишь, не говоря уже о том, что у тебя было бы на что жить, и со мной бы наконец рассчитался.
– Ага, ты только о своих счетах заботишься. А это ж мои дети, – уже начал плакать художник. – А впрочем, кому эти деньги нужны?
– Ой, Олекса, Олекса, да ты погибнешь на этом свете с голоду. Ты же помнишь, как я тебе нашел сына священника из Бережан, и он за те гонорары, чтобы ты его сына учил, прислал солонину, каши, муку, полсвиньи и еще сто золотых? И что? И ничего!
