Мараджил – и, сверкнув глазами, провела ладонями по лицу.
Баб-аз-Захаб, ночь
Попойка была в самом разгаре. Халиф, заливисто хохоча, бросал мальчикам серебряные монеты. Гулямчата, хихикая, ползали на четвереньках, собирая блестящие дирхемы. Ковры и стриженую траву устилали лепестки и бутоны роз, мальчишкам приходилось ворошить благоухающие красные и розовые лепестки, чтобы откопать монетки. В воздухе стоял тяжелый аромат амбры и мускуса – от свечей и тазов для умывания рук.
Нуалу сглотнул и пробормотал:
– Какая мерзкая вонь… пахнет словно кошки нассали…
– Терпи, – прошипел Иорвет.
Они стояли недалеко друг от друга – под соседними арками павильона над прудом. В саду веселился халиф с сотрапезниками, над головами шебуршались и пересмеивались женщины. Невольницы сидели на балконах, у окон-смотрилен, топотали по переходам, по лесенкам, по тиковым полам крошечных комнат. Трехэтажный павильон, полный женщин: десятки, десятки любопытных глаз, жадных ртов, разбухающих грудей, похотливых рук, жаждущих фарджей. Жара спала, но темнота не принесла облегчения – сумеречники чувствовали мысли женщин, как липнущую к телу пропотевшую одежду.
Мимо Нуалу шмыгнула тень – девка под покрывалом, лицо до половины закрыто тканью. На аль-самийа женщины не обращали внимания – что с них взять, статуи немые и в доспехи закованные. Обычно не обращали внимания, точнее сказать…
Навстречу рабыне из-за угла выдвинулась толстая пыхтящая фигура. Девка кивнула. Круглоголовый силуэт кивнул в ответ – и засеменил к пирующим.
Похоже, письмо Хафса достигло цели, мысленная речь Иорвета отдавала холодом злости.
Нуалу подумал в ответ: Будет приятно посмотреть на то, как ее побьют палкой.
Лаонец еле сдержался, чтобы не зарычать. И зло прижал уши.
Из сада к павильону быстро шли – двое. Кругломордый Фаик – и сам халиф. От аль-Амина шибало пьяной, мутной, нерассуждающей ненавистью и злобой, как если бы запах нечистот соединился с вонью перегара. Нуалу снова сглотнул – только бы не стошнило…
Халиф, бормоча про себя какие-то злые, бессмысленные ругательства, взлетел по ступеням под арку, его шатнуло, кожаные туфли со скрипом поехали по мрамору – и аль-Амин рухнул прямо в руки сумеречника. Нуалу поймал его над лестницей – еще чуть-чуть, и халиф бы упал и сломал шею.
Аль-Амин забился, заорал дурниной, потом пихнул сумеречника в грудь с нехорошими словами – лаонец не понял смысл, но понял настроение: «Убери от меня руки, мразь!» Что-то подобное. А еще от человека дохнуло страхом – сильным, давним, острым, как запах зверя. Халиф боялся сумеречников. Вот оно что. Боялся, стыдился этого – и оттого еще больше ненавидел.
Получив оплеуху и новую порцию ругательств, Нуалу прижал уши. И еще раз сглотнул. Закрываться рукой и рычать он не имел права.
Халиф плюнул ему в лицо, вздернул подбородок и, пьяно отмахивая рукой, зашагал внутрь. И продолжил бормотать что-то про бессмысленных немых
