богаче Шмерлиных. Просто полгода назад Марфушин папа вырезал столоначальнику из Палаты Связи киот усадебный со Спасителем да апостолами. И так киот сей столоначальнику понравился, что подвесил он семью Заварзиных на «Сирин» на целых девять бесплатных месяцев.
– Мамуль, я харч весь Амоне блаженному отдала, – говорит Зина.
– Ну и дура, – слышится в ответ. – Отец без водки тебя на порог не пустит.
– У меня три копейки осталось.
– На них и купишь.
Со вздохом возвращает Зинка говоруху:
– Делать нечего, пойду на Пушкинскую горло драть – «Разлуку» петь. Авось подадут на чекушку.
– Ступай с Богом, – кивает Марфуша, а сама опять к лавке поворачивает.
Зинке побираться не впервой. А давать ей денег в долг Марфуша права не имеет.
В лавке за это время очередь еще больше выросла – в последний день праздника у всех харч на исходе. И никого из знакомых в очереди той, как назло. Делать нечего – отстояла Марфуша и снова к Хопрову широкотелому:
– Белого ковригу, черного четвертинку да пачку папирос.
Прищуривает заплывшие глазки лавочник:
– Тю! Так ты ж только что брала, стрекоза. Не хватило твоим? Съели хлеб да обкурились?
– Я, Парамон Кузьмич, все Амоне блаженному отдала.
Чешет бороду рыжую Хопров:
– Вот оно что. Молодец. Сие дело богоугодное.
И помедлив, руку в коробку с леденцами запускает, дает Марфуше:
– Держи.
– Благодарствуйте.
Берет Марфушенька леденцы, хлеб с папиросами и – прямиком домой. Леденец в рот сунула, идет, сосет, торопится, сворачивает с Малой Бронной, а в угловом доме на первом этаже через форточку открытую слышно:
– Ай, не буду! Ай! Ай, не буду!
И розга свистит да шлепает. Сбавила Марфуша шаг, остановилась.
– Ай, не буду! Ой, не буду!
Секут мальчика. Свистит розга, шлепает по голой заднице. Видать, отец сечет. Марфушу папаша никогда не сечет, токмо маманя. Да и то редко, слава Богу. В последний раз – перед Рождеством, когда из-за Марфушиной оплошности две полосы кокоши драгоценного удуло. Сели в тот вечер мама с папою на кухне после трудового дня, нарезали три полосы белых, а Марфуша как раз мусор выносила да дверь-то настежь и распахнула. А на кухне-то форточка, как на грех, открытая была. Потянуло с лестничной клетки из окна разбитого, да так, что весь кокоша – в пыль по углам. Отец с дедом – в крик. Бабка – щипаться. А маманя молча разложила Марфушу на кровати двуспальной да по голой попе прыгалками и посекла. Марфуша плакала, а дед с папой все по кухне ползали, пальцы слюнили, да пыль белую собирали…
Вошла Марфуша в подъезд, а там трое нищих выпивают у батареи. Расстелили себе газету «Возрождение», разложили на ней то, что за утро насобирали, и жуют, распивают бутылку самогона. Но нищие пришлые, не местные, а по виду и вовсе не москвичи: один старый, седой, как лунь, другой чернявый, крепкий, но без ног обеих, а третий
