заводишь невероятно соблазнительные джазовые диссонансы. И вскоре Харальд будто слился с музыкой. Усилил звук, наддал жару, в ударные моменты, как Пайнтоп, выкрикивая по-английски: «Everybody, boogie-woogie!» – а достигнув апогея, поставил точку: «That’s what I’m talkin’ about!» – вот о чем я толкую!
Рояль отрокотал, в комнате повисла тишина. Господин Даквитц сидел с мукой на лице, словно проглотил что-то несвежее. Даже Тик выглядел смущенным, а фру Даквитц пробормотала:
– Что ж, должна признать, такого эти стены еще не слышали…
Харальд понял, что сделал ошибку. Высоколобые Даквитцы не одобряли джаз, точно так же как и его консервативные родители. Получается, просвещенность совсем не означает открытость к новому.
– Вот незадача, – вздохнул он. – Я вижу, что ошибся с выбором песни…
– Да уж, – кивнул господин Даквитц.
Зато Карен, которая стояла, опершись на спинку дивана, поймала его взгляд. Он думал, что встретит в ее глазах снисходительную усмешку, но нет. К его восторгу и изумлению, она одобрительно ему подмигнула.
Это все искупило.
В воскресенье утром он проснулся с мыслью о Карен. Надеялся, что, как вчера, она забежит к ним поболтать, однако ничего подобного. Они не встретились даже за завтраком. Как бы невзначай он спросил у Тика, куда подевалась его сестра.
– Репетирует, наверное, – равнодушно ответил тот.
После завтрака они с Тиком два часа позанимались, готовясь к экзаменам. Оба не сомневались, что сдадут, но на всякий случай проштудировали все, поскольку от результатов зависело, попадут ли они в университет. А в одиннадцать утра пошли прогуляться по имению. Вскоре они подошли к развалинам монастыря, скрытым от дороги стеной из старых деревьев.
– После Реформации земли отошли королю, – сказал Тик, – а здание лет этак сто использовалось под жилье. А потом построили Кирстенслот, и тут все пришло в упадок.
Они осмотрели внутренний двор монастыря, по которому когда-то сновали монахи. В их кельях теперь хранились садовые инструменты.
– Тут есть такие штуки, к которым лет двадцать никто не притрагивался. – Тик пнул ржавое железное колесо, а потом открыл дверь в просторное светлое помещение. Там было чисто и сухо, хотя высокие узкие окна стояли без стекол. – Когда-то здесь были кельи монахов, а сейчас летом и осенью порой живут сезонные рабочие с фермы.
Они вошли в церковь, где хранилась всякая рухлядь. Пахло сыростью. Тощий черно-белый кот уставился на них негодующе, словно спрашивая, кто дал им право тут шляться, и выпрыгнул в окно.
Приподняв край полотняного чехла, Харальд обнаружил сверкающий «роллс-ройс» – без колес, на подпорках из кирпича.
– Отцовский? – спросил он.
– Да. Дремлет на привязи, пока нет в продаже бензина.
Еще там стоял деревянный верстак с тисками, весь в рубцах и шрамах, и висела полка с инструментами, вероятно, для ухода за машиной, когда она была на ходу. В углу пряталась
