что сходству, для источника которого безразлично, знал ли Бажов гофмановскую новеллу, поскольку источник и ее, и уральских сказов – вненациональная горняцкая мифология, так вот, сходству фабул здесь прямо пропорциональна разница в осмыслении и воплощении. Преображенный подземный мир и его царицу, не произносящую, кстати, ни слова, видит только Элис. Он не нуждается, как мастер Данила, в откровении тайн мастерства от земли-возлюбленной; его изделие – не малахитовая чаша, а целый мир, им, романтическим художником созданный, единственный, где он может дышать, в котором спасается и жертвой которого становится.
Кирилл не принял моего прочтения. Тут притча не о художнике, но об обычном, слабом человеке; Элис гибнет не потому, что ищет спасения в им же созданном, а потому, что ищет спасения от реальности. Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее. Это работает независимо от того, чем спасается имярек, художник он или – филистер, подсказала я. Но тогда спасавшиеся в Швецию немецкие рудокопы предвозвестили, заложили сюжет новеллы, независимо от того, гибли они под обвалами или отходили на одре болезни, дожив до старости. Нет, сказал Кирилл, Гофман взял за основу реальный случай: в конце восемнадцатого века из фалунской шахты действительно извлекли человеческие останки, полностью замещенные пиритом, которые смогла опознать только невеста погибшего: потому Кирилла и привлекло название, что «Фалунский феномен» – хрестоматийный пример псевдоморфозы пирита.
Как-то, позвонив, Кирилл начал с того, что в Москву после большого перерыва приезжает немецкий коллектив, честь разогревать публику перед выступлением которого выпала когда-то группе «Konrad»; концерт ровно через неделю, они с Иваном собираются идти уже как слушатели, и я, если мне интересно и нет других дел, могла бы присоединиться. Я подтвердила и свою незанятость, и свой интерес, уже из того проистекающий, что я никогда не бывала на таком концерте, то есть на концерте такой музыки. Вот и он так подумал, поэтому билет для меня уже есть, впрочем, его еще можно вернуть, так что я не должна чувствовать себя связанной.
Это простодушно упакованное в скользяще-деловой тон кокетство насчет моей связанности билетом я списала на то, что произносятся эти слова уже как бы в присутствии третьего, друга, на, возможно, еще нерешенность, как меня отрекомендовать. Прежде всего о том, что прочту во взгляде Ивана, когда буду представлена, разумеется, просто по имени, без определения, которое будет дано или уже дано заранее, – об этом я думала по пути на «Семеновскую», но также и о том, стоит ли, из кокетства же, напомнить Кириллу, что на «Семеновской», где теперь встречаемся мы, месяц назад я выскочила из вагона вслед за человеком, у которого не было еще ни имени, ни музея имени Ферсмана, ни нойе дойче хэрте, ни Ивана, ни такой сестры, как я. Зная, что не напомню, я отвлекала себя этой, второй мыслью от мысли первой.
Мы встречались на «Семеновской», чтобы зайти за Иваном в офис. Помнил ли
