было узнать. Имена, фамилии, даты рождения. И еще школы и детские сады. «Здрасьте. Меня тут отправили из соседней школы узнать, как зовут ваших детей и вас самих». Нет, не пойдет. «Добрый день. Я учитель гимназии номер 25. Мы проводим перепись детей в наше свободное от работы время, потому что идиоты и дураки». Это получше, конечно. «Здравствуйте. Меня зовут Михаил Геннадьевич. Я учитель французского языка из гимназии. И моим священным долгом назначили узнать имена и отчества ваших детей, а также их даты рождения. Зачем? О, это очень важно. О причинах я даже не догадываюсь. Но раз такое поручение получают все учителя страны, значит так кому-то нужно». И всю эту чушь нужно будет сказать, стоя под подъездом и умоляя кого-нибудь из жильцов открыть дверь. Проще уже сразу предложить поговорить о Боге и пообещать лоу-кост билеты прямиком в рай, как это делают другие любители походить по чужим квартирам. Главное – не попасть, конечно, к точно таким же альтернативным миссионерам, иначе короткой беседой будет не отделаться, а чай и вовсе пить опасно.
Я стоял у входной двери, курил и все еще обдумывал, что сказать. Затем нажал на цифру, и из домофона послышались протяжные гудки. Старый женский голос спустя несколько десятков секунд прохрипел:
– Да, хххммм.
Я открыл было рот, готовясь сказать «здрасьте», но почему-то молчал и слушал, как голос настойчиво продолжает кряхтеть:
– Алло! Да! Хххммм. Кто это? Кто там? Говорите! Ээ! Да пошли вы все на***. Звонят тут, ***, всякие!
Голос смолк, я улыбнулся и взглянул в тетрадь. Видимо, бабушка или мама девочки Лены, прописанной к квартире, а может и сама она недурно изъясняется матами. И ручкой напротив фамилии ребенка дописал – уехала на ПМЖ в … Куда мне ее отправить? Может, в Россию? Да, в самый раз. Уехала на ПМЖ в Россию для духовного обогащения. Ее сосед, некто мальчик Леня, учится в такой-то школе, а папу его зовут пускай Степан. Получается – Леонид Степанович. Я писал и дополнял занимательными фактами детские биографии прямо под подъездом дома, где они жили. Кого-то отправлял в вынужденную эмиграцию; кого-то переселял в другие дома и на другие улицы, чтобы меньше писать; кого-то посылал в новые школы или оставлял еще на один год в детском саду – воображению тоже нужен порой отдых.
Тетрадь, исписанную моим корявым почерком, я отнес начальству через две недели. Чтобы не вызывать лишнего интереса и не давать поводов усомниться в моем раздолбайстве и отчаянной безнадежности. Мне даже выписали премию и похвалили, ставили другим в пример и говорили:
– Ведь можете, когда захотите, Михаил Геннадьевич! Только надо захотеть!
А через месяц я вдыхал пары валерьяны во все том же кабинете завуча, выслушивая постепенно утихавшие упреки. Ее не скупые слезы падали на какой-то серьезный документ на столе, и она все повторяла:
– Вы же должны были ответственно отнестись к этому. Зачем вы так поступили? Теперь всех нас,
