музыка будет мертворожденной.
А высокое ясное небо, точно древнее чудовище, глядело на нее единственным желтым глазом.
Замок гудел, будто улей. Барон в третий раз велел укладывать вещи по-новому.
Сквозь распахнутые двери до главного зала доносилось эхо общей суеты. Звон. Стук. Топот и шарканье. Перебранка слуг на внутреннем дворе. Голоса растревоженных последними вестями приживал. От едва различимого шороха до крика и визга, громче, выше – и вдруг тишина, словно дыхание закончилось. Все невпопад.
Барону, утопавшему в низком кресле, шум нравился: влажная улыбка, блаженно сощуренные глаза. Раздувающиеся ноздри – точно не слушает, а чует, как скорый обед, лучшая закуска перед которым – чужие хлопоты и сказки паяца. Барон одинаково легко переваривал и новую историю, и жареную утку.
В коридоре, где, похоже, увязывали тюки, деревянно хрустнуло. Резкий, неправильный звук.
– Что там, Шут?
Он прислушался к глухой ругани и поморщился.
– Кажется, сломали вторую лютню.
Барон затрясся от смеха – ни дать ни взять желе на тарелке. Жадный до всего громкого, яркого, сладкого и горького – без разбору, – он не раз поливал чеснок сиропом и считал, что треск ничуть не хуже звона струны.
– Последний аккорд что надо, а?
– Фальшивый.
– Ты скучен сегодня. – Барон почесал пухлую щеку и подпер голову рукой. – Довольно молчать, продолжай. Говоришь, там люди для ослов вместо скота были?
– Да, ваша милость.
– И как же тебя за скотину не приняли?
Шут на цыпочках, мягко ступая, подошел к креслу, так что Барону пришлось смотреть на него снизу вверх. Потом тряхнул головой – звякнули бубенцы, – и сказал недовольно, словно объяснял очевидное:
– Из-за моего колпака, разумеется.
Он снова замолчал, подбирая верный тон, и продолжил с нарочитой вежливостью:
– Те благородные создания – мне приходится называть их ослами, поскольку человеческий язык слишком груб для их имени, – так вот, те благородные создания, конечно, догадывались о моей природе, но держались с подчеркнутой предупредительностью.
Слова, взятые взаймы, тянулись гружеными обозами, воздуха едва хватило на фразу, но надо было продолжать.
– А худшим оказалось то, что теперь я сам видел доказательства гнусности моей породы. Родство людей с отвратительными существами…
– Ты и впрямь отвратителен, – хохотнул Барон.
– Как вам угодно. – Шут поклонился, скрывая лицо. – Хотя непросто даже перечислить пороки этих образин, я уверен, вы можете понять их, как никто другой. Ведь ваша милость, напротив, образец и мудрости, и благонравия.
Тут Барон согласно пожевал губами – наверное, он гордился своей проницательностью не меньше, чем добродетелями.
