некоторое время мы сидели у костра и слушали, как Арнольд Давыдыч рассказывает о раскопках древних курганов в Крыму, а Элеонора страстно целовала меня в губы и часто вздыхала как ребенок…
А Цикенбаум все говорил и говорил, и кажется, что таким образом он заговаривал свой стыд и свою одинокую неприкаянность, с какой многие великие ученые заканчивают свою удачную в науке и неудачную в жизни карьеру…
Еще через полчаса мы с Элеонорой чудно слились в одну пламенеющую бездну, в этой бездне исчезло все, – любовь, весна, красота, желания и мы сами, чтобы потом взамен нас пришли сливаться в эту же горящую бездну другие, но в этот миг в кустах цветущей сирени над нами волшебно пели соловьи, волны Оки шептались с берегом, окутанным вечернею дымкой, а одинокий профессор Цикенбаум сидел у костра и сам с собой беседовал о раскопках в Крыму…
В древних заклинаньях Цикенбаума
Странно, но Цикенбауму всегда не хватает женщин, может поэтому он так и суров к студенткам на экзамене, и так неожиданно ласков с ними наедине, когда они сами приходят к нему на пересдачу домой, и жадно впиваются в него юными светящимися глазами, и быстро стягивают с себя юбки, платья, джинсы…
Эстетика любовного исчезновения… Цикенбаум знает эту тему не понаслышке…
Не с одной девчонкой он изливался в небеса своей невидимой любовной энергией, уничтожая на время свое сознания и добиваясь умопомрачительного оргазма…
Арнольд Давыдович знал, как добиться ощущения самого сладкого наслаждения, после которого, по его словам, тебя ждет чувство абсолютной пустоты и покоя…
Так сравнивая волшебное лоно девы с пустым темным и загадочным пространством Вселенной, он с необыкновенной легкостью соблазнял множество девчонок, с которыми часто проводил восхитительные вечера на берегах Оки, в березовых рощах или в раскидистой и высокой дубраве, с шашлыком или барбекю, и почти всегда с мягкой водкой на березовых бруньках и с салом, он умел производить впечатление своими заоблачными стихами, которые так вкрадчиво нашептывал уже по уши влюбившейся в него девчонке, которая была готова с любимым профессором пересечь любое таинственное пространство, ради тех самых чудных ощущений, из которых и складывалась ни с чем несравнимая легкость проникновения, которую Цикенбаум почему-то все время сравнивал с загробным Царством, цитируя иногда по памяти книгу Мертвых, и именно от него она вдруг с удивлением узнавала, что так ее назвал египтолог Лепсиус, но ее истинное название – «Рау ну пэрэт эм хэру», что означает «Главы о выходе к свету дня», и что весь перевод этой книги неверный, искаженный, ибо ни один перевод на свете не может передавать сокровенный смысл того, что знали посвященные египетские жрецы, мы можем, шептал профессор, видеть только часть суда Осириса над умершим, видеть как он, – царь и судья загробного мира сидит на троне с короной и жезлом, и плетью, которые означают власть, могущество и силу, и видеть как Тот и Анубис взвешивают на весах сердце покойного, этот незыблемый символ души не только у древних
