разбухла, напиталась влажностью, пахнет старостью, забвением. В тетрадке сохранились три рисунка. Два почти полностью расплылись, а третий, нарисованный отчего-то в середине тетрадки, цел, по крайней мере в нижней части, раскрашенной цветными карандашами. Аля тотчас узнает сдвоенные вишни на своем платье и полоски на мамином. Глаз у мамы не разглядеть – в этом месте расплывается желтое пятно, а вот шрам на щеке и крупные передние зубы видны прекрасно и отзываются в Але неожиданной тоской. Ее собственные черты почти съело время, но все же Але кажется, что она узнает себя.
– Я возьму это?
Актер пожимает плечами, он занят тем, что открывает поочередно чемоданы и сумки, светит туда фонариком.
– Что ты ищешь?
– Кассету одну. Я на ней записывал отрывки, которые читал вслух для Ивана Арсеньевича.
Аля проходит по гаражу. Глаза привыкли к полумраку, расстрелянному световыми нитями, и уже хорошо различают предметы. В одном из углов она обнаруживает мешок, из дыры которого торчит нога куклы. Аля открывает мешок и вытаскивает куклу: маленькие ботиночки, платьице.
– Это твоей мамы?
– Что? – Духов, озабоченный поисками, скользит взглядом по кукле. – А, нет. Это семейные тайны.
– В смысле?
– Дед тридцать лет назад недоглядел за моей двоюродной сестрой. Ей было всего четыре. Она упала в колодец. Это ее вещи.
– Боже! – Аля засовывает куклу обратно.
– Она не умерла. – Духов, сидя на корточках, роется в очередном чемодане, подсвечивая содержимое фонариком. – Но до сих пор инвалид. Деда не простили и сослали сюда. Моя мама иногда навещала его здесь, привозила продукты.
– Но как он тут жил, не задыхался?
– Спился и замерз. А, вот она. – Он вытаскивает кассету, сдувает с нее пыль, подносит к губам и целует.
– Но как же тут можно было жить?
– Нормально. Я однажды провел тут два дня. Тут есть электричество, лампочку только надо заменить. Есть где-то и радиоприемник, и электроплитка. Так что, если тебя выгонят из общежития, обращайся. Правда, говорят, гаражи скоро снесут. Ну все, пошли.
Сгусток времени застревает у Али в легких. Дышать тяжело, она чувствует, что вот-вот заплачет, и, к собственному удивлению, правда начинает плакать. Нет, не из-за истории, которую рассказал Духов, – мало ли она слышала об ужасах, происходивших с другими людьми. И не из-за рисунка, напомнившего детство. И не из-за ауры старых вещей в гараже. То есть, конечно, дело было во всем этом, но только во всем сразу вместе, а именно – в прошлом, потребовавшем вдруг свою дань. Аля чувствует, что прошлое, да что там – сама смерть заявляет прямо сейчас на нее и Духова права. Вот-вот, совсем скоро, они, такие молодые, обладающие такой нежной гладкой кожей и ровным биением сердца, начнут развоплощаться и исчезать. И ничего с этим поделать будет нельзя. Разве только жить яростно, жадно, торопясь, назло этому прошлому, утягивающему
