потом
заскрипела сзади дверь…
В Тридевятое?
Будто в воздух ледяной
ткнулся лбом,
Что ж ты бесишься в груди все…
проклятое?!
Эта сказка не срослась
на двоих,
Волком добрым в ней тебе
быть не велено!
У нее и без волков жизнь –
под дых,
Ей своей беды и так
не отмеряно.
Лижешь раны да трясешь
головой –
До сих пор звенит любовь
оплеухою?
Все же мысли у тебя
о другой,
Вот и с этой не делись
той же мукою!
Или спрятаться в руках
захотел?
И подставить под ладони
лобастую?
А ее сердечко ты бы
согрел?
А ее бы не обидел,
глазастую?
Если станешь для нее
свет в окне,
Да глаза закроешь сам, да
к отвесному…
Перельется боль твоя
ей вдвойне,
Потому что с ней нельзя
не по-честному.
Зазвенит она струной,
только тронь,
Сделай шаг навстречу ей –
и откроется,
Да ведь в сердце у тебя
не огонь,
О другой душа твоя
Богу молится.
Там, внутри тебя давно
листопад,
Там, внутри тебя давно
осень плачется,
Как же хочется упасть
в синий взгляд,
За которым счастье спит
или прячется.
Пожалел сегодня сердце –
не отдал.
Волчья жизнь, она по-волчьи
и мерилась.
Все звонка ее из прошлого
ждал…
Самому вот только в чудо…
не верилось.
(Сказоч-Ник)
Мужчина стоял неподалеку от входа в ресторан, в небольшой нише, пока оставаясь незамеченным для расположившихся за столиком коллег. Спешить было некуда, а он нуждался в этом времени, паузе перед тем, как присоединиться к остальным.
Смотрел на плавную линию плеч, неестественно ровную спину, тонкие, изящные руки, и осязал обнаженность не ее молочно-белой кожи, а свою собственную, будто кто-то непрошено ворвался в жизнь, в то, что было незыблемым и непоколебимым. КЕМ-ТО неожиданно оказалась эта странная пташка, непонятная женщина, которую хотелось обойти самой дальней дорогой. Так было бы лучше всего и проще, но вместе с этим желанием, кажущимся логичным и правильным,
