написать, что Тацит-живописец не стоит на высоте Тиберия-модели и что, невзирая на весь свой талант, он остается раздавленным этим образцом.
Это еще не все. Прибавьте к этой поразительной слабости литературы, в сравнении с той репутацией, которою она пользуется, прибавьте физиономию, принятую в наш век прогресса преступлением! Цивилизация отнимает у него его страшную поэзию и запрещает писателю восстановлять ее. Это было бы чересчур ужасно, говорят люди, желающие, чтобы приукрашивали все, даже страшное. Услуги филантропии! Глупые криминалисты смягчают кары, а тупые моралисты уменьшают преступления, и тоже с единственною целью – смягчить кару. Между тем преступления в расцвет цивилизации, разумеется, более жестоки, нежели преступления глубокого варварства, в силу утонченности, высшей степени умственного развития и испорченности, которую они предполагают в людях. Инквизиция хорошо знала это. В эпоху, когда религиозная вера и общественные нравы были стойки, инквизиция – трибунал, судивший мысль, и великое учреждение, одно воспоминание о котором потрясает наши слабые нервы и мозжит наши птичьи головы, – инквизиция хорошо знала, что преступления духа суть величайшие преступления, и карала их как таковые… В самом деле, говоря меньше чувству, они больше говорят мысли; а мысль, в конце концов, – глубочайшее, что есть в человеке. Романист может извлечь новый трагизм из этих скорее интеллектуальных, чем физических преступлений, которые, на поверхностный взгляд старых материалистических обществ, кажутся менее важными, ибо кровь не льется в них и насилие совершается лишь над чувствами и нравами… Образец такого трагизма дан здесь на примере ужасающей и своеобразной мести, где не было ни стали, ни крови, ни яда: «культурное преступление», в котором ничто не вымышлено, за исключением манеры рассказчика.
Однажды вечером в конце царствования Луи-Филиппа по улице Basse-du-Rempart[5] шел молодой человек. Улица в то время вполне заслуживала свое название, ибо была ниже бульвара и представляла собою черный, едва освещенный ров, в который пешеходы спускались по двум лестницам, обращенным друг к другу спиною, если можно так выразиться, говоря про лестницы. Этот ров, более не существующий, тянулся от улицы Шоссэ д’Антэн до улицы Комартэн, вблизи которой почва снова повышалась до обычного уровня; темная яма, куда мало кто отваживался ступать средь бела дня, считалась совсем нечистою, как только наступала ночь. Дьявол – князь тьмы, и здесь было одно из его княжеств. Приблизительно в центре этого рва, окаймленного с одной стороны террасою бульвара, с другой – огромными молчаливыми домами, с воротами и магазинами подержанных вещей, был узкий проход; в ветреные дни ветер свистел в нем, словно играл на флейте; проход шел вдоль стены недостроенных домов вплоть до Rue Neuve des Mathurins. Молодой и весьма щеголевато одетый человек, о котором идет речь, направлявшийся по этому пути, который для него не был, очевидно, прямым путем добродетели, шел вслед за женщиной,
Ныне бульвар Мадлен.
